Сайонара, Гангстеры - Гэнъитиро Такахаси Страница 21

— Уйму времени я добирался сюда, чертову уйму времени, — сказал Вергилий-«Холодильник».

Когда он попытался сесть в поезд, на его пути встал кондуктор, заявив, что электроаппаратуру провозить запрещено. В такси он не влез, а когда вышел на шоссе, решив отправиться пешком, какой-то сумасброд увязался за ним, пытаясь прибрать к рукам.

— Чудовищно. И что вы сделали?

— «Ах ты бесстыдник! — закричал я. — Отважился прикоснуться пальцем к великому Вергилию!» Едва услышав это, дурачок с воплем припустил без оглядки вдоль шоссе, позабыв про машину.

Первый акт этой драмы разыгрался на вечеринке в доме Вергилия. В тот день он принимал гостей.

— У нас была встреча друзей. Гесиод, Алкей, Анакреонт, Пиндар — все собрались вспомнить старые добрые времена. Было, конечно, и несколько впавших в маразм вроде Эмпедокла, но это не имело значения.

— Эй, Эмпедокл! Давно не виделись, старина!

— Да, сколько воды утекло. А ты кто? Что-то не узнаю.

— Вергилий (глухая тетеря!), я Вергилий, помнишь меня (старый маразматик)?

— Да-да, сто лет не виделись. Так кто ты, говоришь?

— Вергилий, старый твой приятель, Вергилием зовут меня.

— Ну-ну, годы идут, как рекой уносит. А ты кто будешь?

Бедный старый Эмпедокл.

Но с Овидием обстояло еще хуже.

Страшно видеть было, как жестокое время поломало творца «Науки любви». Он превратился в натурального бомжа. Весь в грязи и лохмотьях, а уж запах от него исходил! Представляю, что творилось с его спальней и гардеробом.

— Эй, челаэк! Сюда! Дьявол тебя побери, виночерпий! Лей больше!

— Может, подождем, пока немного просохнешь?

— Ах ты скряга! Прижимистый подонок! Ты хоть понял, с кем говоришь! С Овидием! А ну еще вина! Да неси побольше! О, Небеса, гореть всем этим негодяям в пекле!

— Остынь, что с тобой? Мы пришли сюда развлечься, а не слушать твою брань.

— Да ладно, чего там, малыш. Подумаешь, какая-то шайка поэтов-лежебок и никудышных лентяев-писателей решила устроить небольшой разгул. Ура-а-а! Чертовы пьяницы! Эй! Эй, Эсхил! Какого лешего ты уставился на меня? Ну что ты хочешь мне сказать? Знаешь ведь, что видел я все твои вшивые пьески на сцене, приятель. Парень, это напрасная трата времени. Ты убивал мое драгоценное время, ты его просто душил голыми руками! Отдай мне его теперь, грязный ворюга!

Где Аристофан? Твои комедии полный отсос, понял это? Говорю по буквам: ВЗДОР. Будь у меня выбор между просмотром твоих глупых комедий и путешествием по улицам в бочке с ночными испражнениями, я бы выбрал последнее — намного презабавнее.

— Довольно, Овидий. Если ты не заткнешься, тебе придется удалиться.

Едва я это сказал, крупные слезы покатились по его щекам.

— О, как жестоко! Как чудовищно жестоко! Кто бы подумал, что Марон — единственный из всех — скажет такое! Вся моя жизнь в руинах, все вокруг рассыпается на части… как можешь быть ты столь бессердечен, чтобы угрожать мне подобным образом! Шмыг, шмыг. Видно, мало было изгнать меня из Рима, отнять все состояние, и честь, и славу, и права. Себе решили все заграбастать? Что скажешь на это, а? Почему я, автор «Метаморфоз», единственный был обречен влачить остаток дней изгоем в нищете, дрожа от холода? Почему?

Овидий, мой добрый старый друг, страдал от алкоголизма, навязчивых состояний и несварения желудка. Что я мог сделать для него? Только обнять.

— Послушай, Назон. Хочу, чтобы ты внял моим словам. Ты дорог всем, никто не испытывает к тебе ненависти или презрения. Ты даже не представляешь, как мы тосковали, узнав о твоем изгнании. Мы направили петицию в Сенат, обсуждали твое дело с самим императором Августом Авторские права на «Метаморфозы» закончились, но Пен-клуб удерживает для тебя отчисления за тиражи. И на сей день лишь редкий любитель проявит интерес к тому, что написали все мы, здесь присутствующие, а вот твои «Метаморфозы» все еще растаскивают на цитаты. Да они, чтоб ты знал, переводились на сто тридцать языков и расходились по всему миру, каждый от школьника до вождя племени Навахо читал ее. Все поэты и писатели мира — фактически твои правнуки. И это правда, старина.

Эй вы, все, кто здесь, попробуйте возразить!

— Абсолютно! Ставлю голову! Чтоб мне с места не сойти! — послышались клятвы и заверения со всех сторон, в числе которых были голоса Эсхила, Гесиода и Аристофана.

Овидий же продолжал истекать пьяными слезами.

— Я виноват, друзья. Наговорил вам тут кучу мерзостей. Просто чувство такое, будто тебя оставили за бортом. Знаете, иногда я так одинок.

— Не плачь, Назон! Не надо плакать. Никто на тебя не сердится. Никто не держит зла. Отри свои слезы вот этим платком, займи свое место за столом. Наверное, хочешь выпить? Позволь, я сам тебе поднесу чего-нибудь. Бурбон со льдом, как в старые времена?

— Спасибо, Марон. Вообще-то доктор запретил мне бурбон, но я не так уж строго соблюдаю рекомендации… возможно, один «манхэттен» не повредит. Виски и вермут, если можно.

— Еще бы нельзя, старый черт, для тебя все что угодно, — сказал я, подмигнув Овидию. — Один «манхэттен», виски с вермутом. Будет сделано.

Я пошел выполнять заказ.

Данте и Беатриче расположились на угловом диване, попивая яичный ликер. Данте смотрелся как вылитый буколический старичок, ласково созерцающий внучат, а Беатриче превратилась в чрезвычайно элегантную даму в летах. Они держали друг друга за руки и смотрели глаза в глаза, будто решили больше никогда, ни на миг не разлучаться.

— Ах, Беатриче, дорогая, вы все так же прелестны.

— Слишком явная лесть далеко не заведет, Марон.

— Верно, Марон, — заметил Данте. — Не дальше ее милой головки. И тут же выветрится оттуда.

Мы немного поболтали. Нам было что вспомнить — мы оба прошли круги ада, ведь из всех писателей лишь Вергилий и Данте побывали в преисподней. Правда, теперь мы вспоминали это лишь как увлекательное путешествие.

— Вы были так мужественны тогда, мой дорогой. Это просто чудо.

— Нет, Беатриче, моя дорогая, настоящее чудо — это вы, а я весь до конца был и есть посвящен вам одной.

Престарелая парочка сидела на диванчике, пожирая друг друга глазами, сцепившись руками. Вернее всего было тихо, на цыпочках улизнуть, оставив их наедине.

А там, посреди обеденной залы, Гесиод пытался отогнать Овидия от Эмпедокла. Поэт перешел в атаку.

— Разрази тебя Небеса, ты квелый, замшелый, скисший, трясущийся, ветхий, опутанный паутиной иссохший таракан, почему ты еще не мертв? Ты же прыгнул в Этну. Какого черта ты оттуда выполз?

— А-а, здорово, привет. А ты кто такой, что-то не помню.

— Ты что, потешаешься надо мною? Ладно, сейчас я тебя. Ребята, расступись!