Маджонг - Алексей Никитин Страница 21

— А вот скажите мне, — спросила Сонечка, мучительно размышляя, снести ли ей Восточный ветер или все же Северный, — какие ценности несет нам игра в маджонг?

— Ты что, Сонечка, — удивился Зеленый Фирштейн. — Какие еще ценности? Тебе попался отравленный кальмар?

— Разденете вы нас с Зеленым сегодня гривен на сто пятьдесят, вот и все ценности, — согласился с ним Старик Качалов.

— Разденем — это само собой. А вот культурные, например, или, ну… не знаю.

— Нравственные? — тут же подсказал Старик Качалов. — Не больше, чем игра в дурака, это я тебе могу точно сказать.

— Не хочу тебя огорчать, Сонечка, — вздохнул Толстый Барселона, — но абсолютных ценностей не существует. Все наши ценности — результаты договоренностей. Мы, да нет, даже не мы, а какие-то дяди согласились считать ценностями картины Рембрандта, скульптуры Родена и первое издание комиксов о Супермене. Если ты соберешь маджонг «Императорский нефрит», можешь с полным правом считать его ценностью.

— Наш друг Толстый Барселона слегка противоречит себе, если вы обратили внимание, — заметил Зеленый Фирштейн. — Он упомянул комиксы про Супермена, чтобы принизить в глазах Сонечки ценность Рембрандта. Между тем их первое издание хоть и не назовешь полиграфическим шедевром, все же представляет немалый интерес для коллекционеров. Потому что оно — редкость. А поскольку среди коллекционеров есть люди очень состоятельные, то они готовы за него заплатить. Как другие коллекционеры платят за Рембрандта и как мы заплатим Сонечке за «Императорский нефрит», если она, не дай бог, его соберет.

Не слушай, Сонечка, анархиста Барселону, это для него ценности нашей цивилизации — условность, но поверь мне, «Императорский нефрит» — такая же безусловная ценность, как, например, верхнее «до» Паваротти.

— Дался вам мой припорошенный нафталином анархизм, — пожал плечами Толстый Барселона. — Хотя, может, вы и правы, что-то от него в моих теперешних взглядах все же осталось.

К анархистам Толстого Барселону в конце восьмидесятых привела дружба с киевскими джазменами. Они же, кстати, назвали его Толстым Барселоной. Только это было еще раньше.

Как-то, в самой ранней юности, он крутил ручку коротковолнового радиоприемника в поисках джаза и на свистящей глушилками безымянной волне услышал окончание фразы «…и толстый Барселона на ударных». Это глушилки и фантазия молодого неофита из Десятинного переулка превратили ударника Денни Барселону, выступавшего с Армстронгом в начале шестидесятых в толстяка. «Толстым Барселоной» он потом насмешил джазменов из ресторана «Лейпциг», — устроившись однажды за барабанами, постучав палочками и громко объявив: «И толстый Барселона на ударных». Так, благодаря джазу он стал Толстым Барселоной. А потом, лет пять спустя, опять же из-за джаза, его отправили в армию, и вот оттуда Толстый Барселона вернулся убежденным анархистом. Ничто так явно не свидетельствовало о беспомощности и бесполезности тотального контроля, как Советская армия середины восьмидесятых. Прийти к анархистам оказалась куда проще, чем уйти от них. Нет, Барселону никто не удерживал, не грозил взорвать и не пугал его ночными звонками. Тяжело и грустно признавать ошибкой свои юношеские идеалы. Особенно если на смену им не приходит уже ничего.