Крепость сомнения - Антон Уткин Страница 21

– История, – сказал он как-то, – это такая дисциплина, которая только готовится стать наукой. Hо именно потому, что любая другая наука имеет историю, эту приживалку терпят в кругу почтенных матрон. Hедаром греки ее к музам причислили. Но история до сих пор не знает, что такое она сама и в чем состоит ее задача: в беспристрастном ли записывании всего совершившегося и совершающегося, в картинном ли воспроизведении образов и сцен минувшего для удовлетворения безграничной любознательности, в извлечении ли практических уроков из исторического опыта, в отыскании ли общих или частных законов, подчиняющих исторические явления известной правильности и порядку? «Гигантский склад материалов», – так называл ее Михайловский, и мы спустя сто лет не много можем прибавить к этим трем словам...

Но все больше политические события в стране, имеющие точку приложения в столице, вторгались в размеренное течение жизни и давали понятие о наступлении чего-то небывалого на памяти последних трех поколений. Бывая в гостях у своих однокурсников, он подолгу беседовал с их родителями, и они разделяли с ним это чувство. Все были в предчувствии каких-то небывалых, долгожданных перемен; неслыханные понятия открытого мира поселялись в сознании стремительно и бесцеремонно, как воинские части в отведенных им квартирьерами дворах. История свершала свой поворот здесь и сейчас, и ощущение это легким током пробегало по телу. Казалось, тут-то, в высшей точке этого сальто мортале, и вырастут наконец крылья у оторвавшейся от земли страны и их гордый праведный полет исполнит четырехсотлетние надежды свободомыслия.

Ему уже пришлось познать, как книги становятся историей: он с растерянностью брался за свой атлас мира. Вот уже нет этих стран. Есть на тех же местах другие. Что такое может произойти когда-нибудь с этим атласом, такого представить Илья себе не мог. Hо это произошло на его глазах, да так быстро... И вот теперь на Империи лежит СССР, и пока настоящим является РФ, но тоже скоро уляжется в стопку прочитанных газет, а что станет настоящим, пока неизвестно. Все это казалось незыблемым, как остров Гренландия, – самодовлеющая аполитичная глыба, обреченная картографически на белый цвет.

История пугала его своим непознаваемым стихийным законом еще пуще, чем природа своим равнодушием. Бывало, она ласкала благополучием рынков, умиротворением фолианта, здравомыслила храмовым звоном, но вот глядишь, иконы в пыли, и толпа, теснившаяся под сводами, лобзавшая их темные фрески, бродит по ним, словно стадо.

Глядя на лотки, заваленные эмблемами того прошлого, в котором так безмятежно прошла его юность, он размышлял о том, как причудливо она выбирает своих героев, какие жестокие возводит для них пьедесталы, как немилосердно поглощает целые эпохи и сметает целые сонмища, которые мнили, что составляли их физиономии.

Илья отлично знал все эти ласковые определения истории, все эти «звенья сокровенной цепи», «эпос, созданный в Духе Божьем», «процесс самосознания всемирного духа», в которых содержались и теодицея, и оправдание тех неисчислимых жертв, которые человечество принесло на алтари своих заблуждений. Но то, что стало являть себя вокруг, никак не было похоже ни на исполнение «благочестивого завещания», ни на «последовательно развивающееся откровение Бога». Человек, сам не снисходительный ни к чему и ни к кому, требовал к себе снисхождения, а его не было.

К своему искреннему удивлению Илья обнаружил, что Кирилл Евгеньевич с большим скептицизмом относился к тому, что в студенческой среде Ильи безоговорочно приветствовалось, а против иного даже ожесточенно ополчался. И тогда ему было уже совсем непонятно, почему он защищает власть, от которой столько претерпел, совершенно не думая, что власть преходяща, а земля присна и что не земля существует для власти, а наоборот.

– Диссидент – это еще не демократ, – говорил Кирилл Евгеньевич. – Да и вообще нет ни либералов, ни демократов, ни коммунистов. Есть просто порядочные люди, а есть не очень. Ваши кумиры ставят политические убеждения в зависимость от человеческой порядочности, как это уже раз проделали марксисты. Человеку, принадлежащему к определенному политическому направлению, отпускаются все грехи, не принадлежащие, вообще-то говоря, ни к какому политическому направлению. Инакомыслящий будет немедленно объявлен недругом культуры, сарматом и мракобесом. Потому что вера в демократию западного типа это такая же вера, как все остальные, со всей ее жертвенностью, фанатизмом и неофитской жестокостью.

– Ну а монархия? – спрашивал Илья, втайне уверенный, что уж при этом имени он наконец обязательно услышит блестящий панегирик.

– Да, – разводил руками Кирилл Евгеньевич, – ты видишь, как бедны мы в выборе форм. Или демократия, или монархия. Конституционную по понятным причинам в этот ряд не включаю... Так вот, монархия. Монархия после Петра утратила всесословный, народный характер, – говорил Кирилл Евгенеьевич, – она сделалась монархией классовой, дворянской, и это одна из главных причин, отчего во время революции она так легко сошла с исторической сцены, не вызвав в народе каких-то особенных о себе сожалений.

– Но монархия как принцип? – настаивал Илья.

– Монархия как принцип целиком принадлежит дохристианскому миру, христианству этот принцип чужд, и христианство только его терпело, особенно если вспомнить борьбу императоров и пап. И там, где монархию сменили республики, христианство остается неизменным. Повторяю, – сказал немного жестко Кирилл Евгеньевич, – что твои нынешние кумиры назовут людьми честными и порядочными, истинными друзьями народа лишь тех, кто будет безоговорочно верить в непогрешимость их демократических средств.

Потом Илья вспоминал, что возразил что-то об открытом мире и общечеловеческих ценностях и что-то обронил о патриотизме, который последнее прибежище негодяев.

– Друг мой, – молвил Кирилл Евгеньевич с той волшебной интонацией, выдававшей в нем человека иной эпохи, – ты невнимательно читал Толстого. Это сказано о негодяях.

* * *

Основное русло, под которым можно понимать непосредственно науку, все больше мельчающее, разбивалось на три рукава: одни пополняли ряды отечественных компаний – таких было, впрочем, меньшинство, – значительная часть вливалась в нескудеющий поток управленчества, и наконец, те, кто находил пристанище в представительствах зарубежных компаний и корреспондентских пунктов. К этому последнему и примкнул Илья, точнее, не примкнул, а его к нему прибило.

Иностранные компании явились сущим спасением для либерально мыслящих людей, главным образом, конечно, молодых. Жизнь день ото дня дорожала, Москва создавала потребности и воззвала, наконец, к их насыщению, и Илья стал подрабатывать: сопровождал иностранных туристов в их прогулках по Москве и узнавал ее вместе с ними. Он уже привык к лицам, проходящим перед ним калейдоскопом, но были и такие, с которыми у него завязывались кое-какие отношения.

Франсуа занимался славистикой в Лозаннском университете и был старше Ильи на двенадцать лет. Как-то осенним вечером они брели по переулкам где-то в Зарядье. Франсуа остановился и долго, с восхищением смотрел в разлом погруженных во мрак домов, между которыми сияла золотым свечением церковь. Ущербный месяц косо висел в чистом небе над самой луковкой.