Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова Страница 21

На стрелке околачивался бравый чугунный Петр. Нестреляев любил его – русскую силу и славу – в любом обличье. Так нет же, приколота ехидная записка: вас де тут не стояло. И впрямь не стояло, когда они с Сильфидой тут стояли. Где тут было ему, здоровенному, поместиться. Вся площадка была занята их необъятным счастьем. Стояли-ворковали, обтекаемые с двух сторон рекой, как бездумной летой. Лето было в начале и ночи светлы. Теперь, в конце августа, день стремительно пошел на убыль, а нестреляевская жизнь вразнос. Пропади все пропадом. О работе Нестреляев вообще не вспомнил. Хоть трава не расти. Сюда, на стрелку, приползет он, как раздавленный медным всадником Евгений, после долгого одинокого шатанья по улицам с тяжким бременем горя за пазухой. Здесь упадет вниз неузнаваемым лицом. Здесь найдут его и похоронят ради Бога.

Долго текла река, рябила серыми волнами и походила на старую стиральную доску. Под мостом Мирабо тихо Сена течет и уносит нашу любовь. Пришла другая пара, Нестреляев освободил место счастливым и незаметно перекрестил их. Ушел, дошел до метро Полянка. Вот оно, а тогда, в счастливые дни, его тут не стояло. На Ордынке, на Полянке тихо музыка играла. Сейчас дул ветер, и время трудно прорывалось к рубежу тысячелетий, ломая хребет Нестреляеву.

Возле метро он остановился и задумался, куда ж ему ехать. К этому дьявольскому внутреннему интернету у него больше не было доверия. Все же запросил для проверки, где он сейчас живет. Ответа не последовало. Его отключили от сети. Что ж, удивляться нечему. Кончен бал, потухли свечи. И денег в кармане что-то не находилось. Должно быть, растряс, бегая от рока. Потоптался возле контролерши и тихо промямлил, что забыл дома кошелек. «Ладно, иди уж», – разрешила та с покровительственной интонацией. Нестреляев обратил вниманье – пока еще пятачки. Поехал на Сокол.

На Соколе, как и тогда, в его весенний пробег по сцене, наблюдалась мешанина времен. Мороженое без понятия лезло ему на глаза – сугубо доперестроечное. Перед метро заслоном стояли баркашовцы с кокетливо заплетенной русской свастикой на рукаве – протягивали черные брошюры. Нестреляев пугливо шарахнулся. Кричащий пережиток кумачовый лозунг дразнил робкую еще церковь с перил по-генеральски солидного дома. Во дворе его зюгановский агитатор собрал просоветски настроенных пенсионеров и уж переходил от иносказательных псевдонародных фраз к привычному райкомовскому словарю. Нестреляев нырнул в подъезд.

Что ключ не открыл двери, он тоже не удивился. Позвонил, вышел угрюмый Пашка Тигролапов. Не стал тратить слов на Нестреляева, а просто спустил его с лестницы, причинив ему столько мелких травм, что потянуло бы на хороший бюллетень. Сил сопротивляться не было – и то не диво. Нестреляев вышел на улицу пошатываясь. Поглядел – пейзаж сменился за те пять минут, что он провел в подъезде. Видно, Пашка мощным ударом окончательно стряхнул градусник времени. Лозунг с крыши спал неряшливыми клочьями, как слезшая обожженная кожа. Побелевшая церковь охорашивалась, поблескивая нарядным крестом. Кругом стоял какой-то шорох, будто железо с шумом перемагничивалось. Нестреляев в последнем проблеске всеведения услыхал – это мировоззренье в приученных к единомыслию головах дружно разворачивается на диаметрально противоположное. Все, установилось. Нестреляев покосился для проверки в тарелочку с деньгами у мороженщицы. Разночтений быть не может. На дворе сретенье второго тысячелетья с третьим. Наш горемыка расставил все точки над i и потащился в свою отдельную квартиру возле Серебряного бора. Только сейчас ему туда совсем не хотелось.

Пошел, прижимаясь к церковной ограде. Ты можешь по траве зеленой всю церковь обойти. Выскочил почему-то на середину площади. Водитель 100-го автобуса притормозил круто, с визгом, и вылез бить Нестреляеву морду. Но, увидавши выраженье этой морды, оставил свое намеренье, только высказался от души. Нестреляев убрался с мостовой, сел в 61-й троллейбус и вырубился. Спохватился возле Карамышевского шлюза, сошел. Потом машинально сел на вовсе редкий 243-й автобус, заехал на остров Мневники. Вышел у заброшенной, невероятно длинной сукноваляльной фабрики. Нарочно пошел дорогой, с которой и свернуть-то некуда, между проломами в фабричной стене и заросшим, тинистым рукавом реки. Может, кто убьет, возьмет грех на душу, и топиться не придется.

И впрямь вышел из-под осыпающихся штукатуркой потолков человек страшного вида, с распухшей битой губой. Нестреляев покорно остановился. Но тот сказал миролюбиво: «Вселяйся, бог с тобой, всем места хватит». Это был явный знак того, что где-то там наверху нестреляевская смерть пока что не санкционирована. Надо влачить жизнь дальше. Вон его ангел-хранитель мелькнул впереди на тропе. Нестреляев тихо выбрался с осыпающегося берега на открытое место, где зловонно горел вывозимый со всего района мусор. Посмотрел на огороды в излучине реки. Солдаты уж копали раннюю картошку и пекли тут же на мусорных кострах. Дали и ему – сытые сюда не заходили. Дожевывая картошку, Нестреляев подходил к автобусной остановке.

Из городской деревни Терехово к столбу с табличкой высыпало гулянье. Автобус все не шел. Женщина за сорок, приплясывая, очень артистично спела целый триптих частушек. Часть первая, 7–8 куплетов – похвала себе:

Меня мамка уродила

Да во середу.

Я и с заду хороша,

Да и с переду,

потом похвалила каждую часть своего тела в отдельности. Часть вторая – поношенье мужа, тоже 7–8 частушек:

Меня мамка выдавала,

А я просто не могу.

А я выйду при народе,

Откажуся на кругу,

и дальше почленно охаяла его. Часть третья, наиболее традиционная и соразмерная первым двум – восхваленье миленка. Потоптались, не дождались и убрались допивать. Тоска опять высунулась из бурьяна.

Вот и единственный на маршруте 243-й автобус пустым вертается назад. За ним послан. Нестреляев сел и был неукоснительно доставлен на улицу Народного Ополченья. Очнулся перед дверью своей одиночной камеры, в которую превратилась некогда любимая нора.

Эту дверь его ключ открыл. Берлога все-таки проявилась в прежнем своем качестве. Дома стены помогают. Книги со всех стеллажей стали что-то тихо говорить Нестреляеву, я даже не слыхала, что именно, но, верно, что-то утешительное. Нестреляев махнул им рукой помолчать, сел зализывать рану и думати думу.

В открытое окно дышала грозовая мгла. Психически неустойчивое рабочее население хрущевки было определенно беспокойно, усталость не могла угомонить его. Домывала балкон женщина, вдосталь наломавшаяся черной работы за день и начало душной ночи. Заискивающе спрашивала глубину своей единственной комнаты: «Валерочка, правда, хорошо, когда дома чисто?» Валерочка молча пыхнул в темноту дымом хорошей сигареты. С другого балкона послышались пьяные мужские всхлипы. Внизу кореши тузили друг друга и сбивчиво уговаривали балкон: «Саша, не расстраивайся. Саша, отопри». Затрещало дерево – полезли битый небитого утешать. Благополучно влезли, и голоса ушли в глубь квартиры. Сна на всех не хватало. Все же четверть часа Нестреляеву досталось. Ненадолго провалившись, он увидел анджейвайдинский канал, решетку в конце наклонно идущего зловонного тоннеля и над нею надпись: no exit. И скорее вон из такого сна в жесткую бессонницу.