Без аккомпанемента - Марико Коикэ Страница 21

— Самоубийство, — коротко выпалил Юноскэ. На фоне тихих и мрачных звуков фортепиано, льющихся из стереопроигрывателя, это слово прозвучало резким диссонансом. Ватару кивнул: — Да. За домом стоял большой амбар, в котором хранили продукты для сладостей. Вот там она и повесилась, на перекладине. Тридцать первого декабря. Мы с сестрой запускали воздушного змея. Нам его подарила мама. Огромный такой змей. Но по какой-то случайности ветер вдруг стих, и змей зацепился за крышу амбара. Сколько мы не дергали за нитку, он не отцеплялся. Тогда я взял лестницу, чтобы взобраться на крышу, и в этот момент через маленькое окно заглянул внутрь. Вы, наверное, уже все поняли? Сначала я подумал, что мать решила пошутить. Что она зацепилась руками за перекладину под потолком и повисла на ней. Но я ошибался. Сестра продолжала издавать какие-то дурацкие вопли, а я повел себя на удивление хладнокровно. По крайней мере в тот момент. Я ни слова не говоря пошел в главную усадьбу, нашел отца — он сидел за котацу и подсчитывал выручку — и просто потянул его за рукав кимоно. Также молча, чтобы не привлекать внимания бабки, я привел его к амбару. Что было дальше, не помню. Помню только, как сестра плакала, спрятавшись за шкафом в гардеробной. Она тогда все время плакала. Я даже и не знал, что человек может так долго плакать.

Мои руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Я вспомнила о девушке, которая, по рассказам тетки, повесилась в сарайчике во дворе ее дома. История этой девушки смешалась у меня в голове с рассказом о матери Ватару, и в какой-то момент я перестала ощущать между ними разницу.

Ватару почесал рукой затылок.

— Отец не хотел, чтобы люди узнали, что это было самоубийство, поэтому всем работникам «Сэнгэндо» строго-настрого приказал держать язык за зубами. Наверное, поэтому никаких слухов и не было. Он всегда был мастером обтяпывать такого рода делишки. Работникам, которые могли все разболтать, сунул денег, перед другими умело изображал мужа, потерявшего горячо любимую супругу. А потом, не прошло и полугода после похорон матери, он уже привел в дом новую жену. Теперь она моя мачеха. Если ты ходила в «Сэнгэндо» за сладостями, то, наверное, видела такую густо намазанную тетку, которая встречает покупателей у входа. Так это она и есть.

Я молчала. Слов для ответа не находилось. В комнате воцарилась тишина. Окружающие сумерки стали казаться иссиня-черными, словно очень густые чернила.

Прошло пять минут, потом десять. Никто не проронил ни слова. Эма внезапно вскочила и пошла в туалет. В тот же момент, как будто ее уход послужил сигналом, закончилась пластинка с музыкой Рахманинова. Юноскэ снял ее с проигрывателя и степенно вложил в конверт.

Когда Эма вернулась, Юноскэ поманил ее к себе. Эма молча подошла к нему и бесшумно села рядом, растянув свою плиссированную мини-юбку.

— Прости меня, — шепнул ей на ухо Юноскэ. — Чего-то я вдруг…

— Все в порядке. Ты всегда выходишь из себя, если дело касается Ватару-сан. Я уже привыкла.

— Да нет, дело не в этом, — Юноскэ взял Эму за плечо. — Просто сорвался. Извини.

Он попытался обнять ее двумя руками. Низко склонившись к нему, Эма бросила на меня смущенный взгляд. Я сделала вид, что ничего не замечаю.

В окутанной сумерками комнате послышалось до неприличия громкое шуршание одежды.

— Перестань, Юноскэ-сан… Ты что, пьяный? — проворчала Эма, но особенного протеста в ее голосе не ощущалось. Юноскэ не отвечал. Губы вцеплялись в губы, мешаясь слюной; шумные выдохи перемежались со сдавленными стонами. Юноскэ задрал на Эме футболку. Слабо вскрикивая, Эма передернулась в сладостной судороге. Ее грудь, большая и белая, вздымалась в сером полумраке комнаты, похожем на картины неоимпрессионистов.

Я была взволнована, но, стараясь не выдавать своих чувств, сосредоточилась на разглядывании собственных рук, отщипывая заусеницы вокруг ногтей и намереваясь сохранять спокойствие, даже если бы этой парочке вздумалось заняться сексом у всех на глазах. Мне хотелось, чтобы Ватару-сан понял, что я не принадлежу к той породе старшеклассниц, которые принимаются краснеть и визгливыми голосами выражать свое недовольство, едва завидев, как кто-то на людях обнимается, целуется или же позволяет себе еще более интимные действия.

Ватару сидел, прислонившись к стене, уставившись взглядом в одну точку. Ни один мускул у него даже не дрогнул. Я подумала, что он, наверное, сердится. Казалось, будто он хочет сказать Юноскэ, что начинать демонстративные ласки сразу после рассказа о самоубийстве его матери — это уж как-то слишком…

— Мы, похоже, мешаем, — шепнула я ему. Ватару скосил глаза и пристально посмотрел на меня. От его взгляда веяло таким холодом, что невольно захотелось отступить назад. Я закрыла рот.

— Ах… ну, не надо… — несвязно повторяла Эма. — Ведь видят… Все же видят…

Я бы с удовольствием не смотрела, да и не слушала бы, но акт любви, который должен был вот-вот свершиться в углу маленькой, размером в четыре с половиной татами, чайной комнатки, помимо воли возбуждал меня, и одновременно подавлял. В то время моя грудь еще не знала мужских ласк, ни одна рука еще не залезала мне под юбку, и никто еще не заставлял меня стонать, подобно тому, как это сейчас делала Эма. Для меня это было не более чем экранным действом, каких я множество пересмотрела, сидя на затертом стуле моего любимого дешевого кинотеатра, в котором крутили старые фильмы.

— Нет… не надо, — шептала Эма, — все видят.

Шорох одежды стал громче. К этому звуку примешивалось тяжелое дыхание Юноскэ. Я отодвинулась поближе к стенке, чтобы в любой момент иметь возможность встать и уйти, и сунула свои сигареты в карман.

— Пожалуй, — сказала я, приподнимаясь с места, — мне уже пора.

Прежде чем Ватару успел что-либо ответить, Юноскэ, целуя Эму в затылок, сдавленным голосом произнес:

— Может ты, Ватару, тоже свалишь на время?

Для мужчины, увлеченного любовными ласками, его голос прозвучал настолько холодно, что я содрогнулась. После секундного молчания Юноскэ поднял голову и посмотрел на Ватару. В его взгляде читалась легкая усмешка.

— Понимаешь? Эма уже совсем намокла.

Эма намокла… Поняв смысл этих слов, я густо покраснела. Мне стало так стыдно, как будто это не она, а я сношу унижения от своего партнера, но при этом продолжаю задыхаться от жажды любовной связи. Это был стыд пополам с гневом.

Я вскочила с места и, отодвинув дверь маленького лаза, поспешно попыталась попасть пятками в свои туфли. По случайности одна туфля отлетела в сторону. Не обращая на это внимания, я выскочила наружу с необутой ногой и через тонкий чулок тут же ощутила, как ступня коснулась влажной земли.

Сзади послышался шум — это вслед за мной из домика вылез Ватару. На улице было еще не совсем темно, но густые деревья, окружавшие сад на задворках усадьбы, не пропускали ни лучика вечерней зари, поэтому фигура Ватару казалась смутно белеющей глыбой.

Ветер стих, и в воздухе повисла тяжелая духота. Не желая слушать доносившиеся из чайного домика вздохи и шепот, нарочито громкое шуршание одежды и почти животные возгласы, я что было силы побежала по выложенной камнями дорожке. Листья бамбука утопали в полутьме, как на черно-белых картинах тушью. Вокруг стояла пугающая тишина.