Русская феминистка - Маша Царева Страница 21

Косметикой она не пользовалась, да и не было в этом нужды – ее кожа была такой прозрачной, а румянец – таким нежным, словно она была эльфом или феей, а не двадцатитрехлетней девицей из штата Техас, которая однажды смутила всю нашу школу, включая учителей, весело закричав из туалета: «Я не вижу автомат с тампаксами! Мне срочно нужен тампакс!!» Тяжелые золотистые волосы она зачем-то стригла коротко, да еще и завивала в тугие кудельки. У нее были хрупкие цыплячьи ключицы и тяжелый рыхловатый зад, который она гордо подчеркивала пышной парчовой юбкой с бантом на поясе.

Сара мечтала выйти замуж и могла поддерживать разговор только об этом. Впрочем, нам было все равно – до приезда баптистов чужой язык, который вдалбливали в наши головы со второго класса, был всего лишь унылыми текстами о Биг-Бене и Тауэрском мосте, и вдруг мы осознали, что он живой, он точно прирученная бестия сидит на нашем плече и послушно обеспечивает чудо.

Все остальные толковали Библию, которую никто из нас не читал, Сара же рассказывала, что встречается с плотником из Коннектикута, с которым познакомилась по переписке, найдя его адрес в газете «Вестник христианской молодежи». Его зовут Свен, и у него глаза серые как сталь, и он дважды приезжал в гости к Саре, и на прощание поцеловал ее в висок (в этом месте она краснела пятнами, как и все белокожие), и пахло от него почему-то сеном.

Моя подруга Лека в эту Сару влюбилась по уши, таскалась за ней целыми днями, заглядывала в лицо и вскоре тоже начинала преданно хихикать, когда в очередной раз слышала про поцелуй в висок. Сама Лека была тоже влюблена – как все застенчивые тихони, она выбрала наиболее недосягаемый объект – дворового хулигана с голубоватым якорем на руке, который отсидел в колонии малолетних за то, что стоял «на стреме», пока его старшие товарищи грабили коммерческий ларек с аудиокассетами, и этот факт биографии заставлял его ощущать себя царем горы.

Он нигде не учился и целыми днями сидел с гитарой и пачкой «Беломора» за гаражами, а Лека шла мимо, стеснялась сказать «привет» и была уверена, что он смотрит на нее каким-то особенным взглядом, хотя я могла поклясться, что он вообще не подозревал о ее существовании. Она поделилась секретом с Сарой, которая приняла эту надуманную проблему гораздо более близко к сердцу, чем требовали обстоятельства. И начала потчевать доверчивую Леку дурацкими советами из серии: «А попробуй пригласить его в музей» или «Подари ему Библию, у вас появится общее хобби» или даже «Ты выглядишь не очень женственно, мальчики любят, когда девочки носят юбки и бусы».

Лека преданно внимала и каждый день приносила в клюве новые подробности для своей наставницы – вот она шла мимо гаражей и кашлянула, чтобы привлечь к себе внимания, а он на секунду отвлекся от гитары, поднял на нее взгляд, и она потом спиной чувствовала, что он смотрит вслед. Как она решилась подать голос и спросила, сколько времени, а он грубовато ответил, что не является службой «один-ноль-ноль», но за этим нарочитым хамством чувствовалось, какой он романтичный и ранимый. Я сразу поняла, что если Лека не остановится, быть беде, потому что избранный ею объект был тем, кем и казался – хулиганом, по которому тюрьма плачет.

А из Сары была плохая наставница в любовных утехах, потому что единственным сексуальным опытом, который она получила к своим двадцати трем, было прикосновение губ коннектикутского плотника к волосам на ее виске; а в целом она была обычной простушкой, не отличавшейся ни воображением, ни умом.

Так что закончилась эта история предсказуемо плачевно. Под руководством Сары Лека подколола булавками бархатное платье своей мамаши, которая была шире ее на добрый десяток размеров. Сара одолжила моей непутевой подруге свой любимый бант и бусы из фальшивого жемчуга. Я чуть ли не на коленях умоляла Леку остановиться – я же знала, как она ранима и зависима от чужого мнения, и словно наяву видела, как хулиган смеется над нелепой нарумяненной толстушкой в пыльном бархате. Но остановить ее было не проще, чем взглядом удержать снежную лавину, ведь в мечтах Лека уже гуляла по району под ручку с хулиганом, и он слагал в ее честь дурацкие песенки, в которых рифмовал «любовь» с «кровью», а «весну» – с «сосной».

И вот, подстрекаемая дурочкой Сарой, она с колотящимся сердцем отправилась в атаку. Конечно, я не отказала себе в удовольствии спрятаться за одним из гаражей и понаблюдать за ее фиаско. Одного ей удалось добиться со стопроцентным успехом – хулиган был поражен и обескуражен. Полная, выглядящая гораздо взрослее своих двенадцати с половиной, потная от волнения и забавно пыхтящая Лека в жемчугах и бархате явилась пред его очами точно призрак оперы. Он даже отшатнулся в первый момент, но потом взял себя в руки и скривил обветренные губы в хамоватой вопросительной усмешке. Лека же протянула ему Библию, которую подарила ей Сара. «Давай почитаем вместе… гм… как-нибудь!.. Ну, или пойдем в Третьяковку… там… Шишкин». На слове «Шишкин» она залилась таким свекольным румянцем, что мне пришлось зажать обеими ладонями рот, чтобы не рассмеяться в голос.

Мне было жаль ее, такую нелепую и доверчивую, но я точно знала, что однажды настанет день, когда мы будем вспоминать эту историю хохоча. Так и получилось – иногда в полутьме какого-нибудь винного бара, после третьей кружки глинтвейна, я толкаю ее локтем в бок и начинаю: «А помнишь…», и она с криком «неееееет!» зажимает руками уши.

Конечно, он послал бедняжку далеко и витиевато. Красная Лека, подобрав слишком длинную юбку, из-под которой торчали изъеденные солью сапоги, прыгала через лужи. Наверное, в тот момент ей хотелось испариться, исчезнуть с лица земли. Да еще и вечером ей попало от матери, которая заметила брызги грязи на своем единственном вечернем платье. Женщины девяностых дорожили нарядами точно священными артефактами – покушение на целостность платья несчастной измотанной тетки, которая все еще хочет ощущать в себе внутреннюю принцессу, было подобно богохульству.

– Мамка за мной с ремнем бегала, – поведала Лека на следующий день. – Вокруг кухонного стола.

– А Сара что? – усмехнулась я.

– Ну а что Сара, – вздохнула моя подруга. – Говорит, что у девочек застенчивость выражается в молчании, а у мальчиков – в грубости. Что это нормальная реакция.

– Ага, ты слушай ее больше. Видела, с каким она сегодня адским бантом?

– Да ну тебя, – насупилась Лека. – Ты ее просто недолюбливаешь.

В тот день они о чем-то долго шушукались с Сарой, и на последнем уроке Лека поразила меня в очередной раз. Потом я привыкну к тому, что в душе у этой тихони омуты, заставляющие ее делать самые неожиданные выводы в самые неподходящие моменты. Она была древний гримуар, к которому влечет необъяснимо, хоть ты и не знаешь наверняка, что обнаружится на его страницах, когда ты нетерпеливо сдуешь с них пыль.

Во-первых, Лека сказала мне, что Сара все-таки дурочка. А во-вторых, она решила принять крещение в православной церкви.

Признаться, я даже не нашлась, что ответить. Отношение к религии в моей семьи было весьма специфическим.

Моя мать Лу никогда не была атеисткой, но и к существующим конфессиям относилась с изрядной долей иронии. Не имея ничего против идеи веры как спасения и богоподобия как смысла жизни, она любила рассуждать, что церковь отупляет личность. Я была слишком маленькой, чтобы понимать ее монологи, но манера речи Лу была такой, что я слушала с удовольствием, и некоторые слова намертво впечатывались в память. У меня были годы для того, чтобы их осмыслить. Уже сейчас, когда я стала взрослой, а свобода самой Лу обернулась почти сумасшествием, я часто ловлю себя на том, что я словно спорю с ней. Та Лу, из прошлого, красивая, молодая, страстная, стала моим воображаемым другом. Ее слова звучат у меня в ушах так явственно, на грани слуховой галлюцинации.