Космос - Витольд Гомбрович Страница 21

Равнодушие вещей сопровождалось равнодушием людей, уже недоброжелательным, переходящим в нетерпимость к нам, которые, мол, морочат им голову. Но я вспомнил кота, и это меня утешило – там, на стене, еще сохранилось немного кошмара, там пасть еще зияла. И я комбинировал несмотря на то, что два наших грохота бессильно пали на землю, ведь у меня за пазухой был еще один грохот, не такой простой для объяснений, даже злорадный, по-настоящему коварный грохот… Как она справится с тем, что я ломился к ней в дверь?

Я спросил Лену… этот шум сверху был в двух сериях, не правда ли?… Одна серия за другой. Я точно знаю, стоял во входных дверях – лгал я – когда началась вторая серия. И во второй раз удары были другие.

Пробиться! Пробиться к ней! Вломиться, как ночью я ломился в ее двери! Я перетягивал струну? Что она ответит? Я будто вновь стоял перед ее дверью и колотил в нее… Догадалась она, кто ломился в дверь? Почему тогда ни разу об этом не обмолвилась?

– Другие удары?… Да-да, через минуту я снова начала стучать… кулаком в раму… Сильно нервничала. Не была уверена, что мама успокоилась.

Солгала.

От стыда, догадавшись, что это я?… Хорошо, но Людвик… ведь Людвик был с ней, он слышал этот грохот, почему же не открыл дверь?

Я спросил:

– А пан Людвик был с пани?

– Людвик был тогда в ванной.

Так, Людвик в ванной, она одна в комнате, я колочу в дверь, она не открывает, – возможно, она догадалась, что это я, возможно, нет, – во всяком случае, она знает, что кто бы ни колотил в дверь, он добивался именно ее. Она испугалась, не открыла. А теперь лжет, что это она сама стучала! О, триумф, счастье, что моя ложь пробилась к ее лжи и мы оба соединились во лжи, ложью я прорастал в ее ложь!

Леон вернулся к вопросу:

– Кто повесил кота?

Он подчеркнуто вежливо заметил, что нет необходимости заниматься вчерашним шумом – ведь все объяснилось – впрочем, лично ему нечего сказать по этому поводу, бридж закончился около трех утра, – но кто повесил кота, почему кота повесили?… И он спрашивал с напором, который, хотя ни на кого и не направленный, повисал в воздухе:

– Кто повесил? Я спрашиваю, кто?

Слепое упрямство обосновалось на его лице, увенчанном лысиной.

– Кто кота повесил? – спрашивал он с благими намерениями и с полным правом. Он настаивал, и это начинало меня беспокоить. Вдруг пани Манся проронила перед собой, не дрогнув:

– Леон.

А если это она? Если она убила кота? Ведь я знал, кто убил, я убил, – но этим своим «Леон» она обратила на себя всеобщее внимание, а напор Леона определил нужное направление и навалился на нее. Мне, несмотря ни на что, все же казалось, что она могла, что если она колотила молотом в таком бешенстве, то могла с тем же бешенством и кота… и это подходило ей, ее коротким конечностям и толстым суставам, короткому и разлапистому туловищу, переполненному материнской нежностью, – да, она могла– все это вместе: туловище, конечности и так далее – могло задушить и повесить кота!

– Ти-ри-ри! – замурлыкал Леон.

…и тайная радость прозвучала в мотивчике, который тут же прервался… чувствовалось злорадство… злорадство…

Радость, что «кука-реку, Кукубышка» не выдержала его вопроса, что напор ударил в нее, что она привлекла к себе внимание?… Так что же, может быть, он, и никто другой, конечно, он мог, почему бы и нет… хлебные шарики, возня и забавы с ними, перекатывание их с помощью зубочистки, тихое мурлыканье себе под нос, надрезание ногтем яблочной кожуры, «размышления» и комбинирование… так почему бы он не мог кота задушить и повесить? Я задушил. Да, я повесил. Я повесил, я задушил, но он мог… Мог повесить и мог теперь злорадно радоваться, что жена попала в переплет! А если он кота и не повесил (потому что я его повесил), то, во всяком случае, мог воробья повесить… и палочку!

О Господи, ведь воробей и палочка не перестали быть загадкой только потому, что я кота повесил! И они висели там, на периферии, как два средоточия тьмы!

Темнота! Я нуждался в ней! Она была мне необходима как продолжение ночи, под покровом которой я пробивался к Лене! И Леон вкрался ко мне в темноту, подсовывая возможность сладострастного сибаритизма, замаскированной и герметичной вакханалии, взыгравшей на Диких полях этого добропорядочного дома, – все это было бы не так правдоподобно, если бы он не прервал внезапно свой мотивчик из страха, что выдаст себя… Это «ти-ри-ри» было похоже на веселый хулиганский свист, вот, мол, жена подставилась… Неужели и Фукс сообразил, что у добропорядочного папочки и супруга, пенсионера и домоседа, позволяющего себе только бриджик, могли быть за семейным столом, на глазах у жены свои личные частные развлечения… И если он забавляется с хлебными шариками, то почему бы не мог инсинуировать стрелки по потолкам? И устраивать исподтишка другие развлечения?

Мыслитель!.. Ведь это был мыслитель… он думал и думал – и мог что угодно придумать…

Зашумело, затряслось, грохот, грузовик, огромный, с прицепом, по дороге, проезжает, кусты, проехал, рамы успокоились, я уже отвернулся от окна, но это вызвало пробуждение «всего остального», всего, что вне, за нашим кругом, я услышал, к примеру, лай собачонок в соседнем саду, заметил графин с водой на маленьком столике, нет-нет, ничего серьезного, но вторжение, вторжение того, что снаружи, всего внешнего мира, как-то смешало наши ряды, и мы заговорили более сумбурно, что, мол, никто посторонний не мог, потому что собаки, они бы учуяли, вот в прошлом году ворье разгулялось и т. д., и т. п., это продолжалось довольно долго, бестолково, а до меня все еще доносились отголоски «из глубины», будто кто-то где-то шлепал, хлопал, ляпал, и отголоски с медным привкусом, как из самовара… опять собачий лай, я устал, мне это надоело, но вдруг показалось, что вновь что-то замаячило…

– Кто это сделал с тобой? Почему он с тобой это сделал? О моя дорогая!

Кубышка прижала к себе Лену. Они обнялись. Это объятие было мне неприятно, казалось, что оно против меня направлено, и я стал внимательнее, но только затянутость объятия на какую-то миллиардную долю (что выглядело как излишество, преувеличение, демонстрация) заставила меня удвоить бдительность! Что это, почему? Кубышка освободила Лену из своих короткопалых объятий.

– Кто это сделал с тобой?

Что это она? В кого метит? В Леона? Нет… Значит, в меня? Да, в меня и в Фукса, она этим объятием с Леной выманивала на свет дня все темные страсти кошачьей морды, ну как же: «кто это сделал с тобой?», значит, «с тобой это сделали, а если с тобой, то только со страстью, и кого же подозревать, как не двух недавно прибывших молодых людей?» О блаженство! Блаженство, что кот становился причастен любви!.. но осторожно, опасность! Я засуетился, хотел что-то сказать, но тупик, провал, я ничего не мог и тут услышал голос Фукса. Фукс говорил спокойно, как бы вне связи с Кубышкой, как бы размышляя вслух: «Сначала повесили цыпленка. Потом воробья. Потом палочку. Постоянно то же повешение в различных вариантах. И это уже долго длится, воробей, когда мы его нашли, тогда, в первый же день, уже сильно попахивал…» Правильно, Фукс, однако, не так уж и глуп, это сильный аргумент, казни через повешенье начали свирепствовать задолго до нашего приезда, то есть мы были вне всяких подозрений… увы… какая жалость!