Спокойный хаос - Сандро Веронези Страница 21

Спустя полчаса мы сидели за столиком бара, что напротив школы. Марта еще всхлипывала, но уже успокаивалась. Я ей повторял, что все в порядке, все улажено, я все уладил. Она плакала и говорила, что хочет выйти на воздух, и мы вышли из бара. Дождь перестал. Мы прошлись возле школы, повстречались с мальчиком-дауном и его матерью, я снова повторил шутку с сигнализацией машины и рассказал Марте секрет, связывающий меня с этим ребенком. Она перестала плакать и улыбнулась. Мы уселись на лавочку в скверике и, улыбаясь, Марта мне сообщила:

— Я беременна.

— Черт побери. И от кого же это?

— От художника-декоратора из нашего театра. Знаешь, этот парень моложе меня.

— Насколько моложе?

— На шесть лет.

— А он знает?

— Нет. Мы больше не встречаемся.

— Как это так вы больше не встречаетесь? А как же спектакль?

— Иногда мы видимся во время репетиций, но мы больше с ним не встречаемся.

— Ну, и на каком же ты месяце.

— На четвертом.

Тут она снова заплакала, может быть потому, что представила себе, о чем я подумал: если у нее уже почти четыре месяца, значит в августе, когда она была у нас на море, она уже об этом знала, но ничего никому не сказала. Особенно плохо то, что она скрыла это от Лары, ведь Лары больше нет с нами.

Трудно было что-нибудь ей сказать. Я ведь ей не отец, и не брат, я даже не отец ни одного из ее детей, но на этом свете у нее теперь остался единственный родственник, это — я, вот она и пришла ко мне, и мне нужно ей что-нибудь сказать. Только было очень трудно это сделать, и я ничего не сказал. Я обнял ее, да, это я сделал, я крепко обнял ее, а она, прижавшись ко мне, продолжала плакать в моих объятиях. Но вот, как всегда, она уже занудила, какая она несчастная, что теперь она потеряет роль и снова сядет голой задницей на землю, как всегда.

Не знаю, как долго я ее обнимал, довольно долго, наверное, чувствовал я себя очень неловко потому, что среди людей, которые могли нас увидеть, я давно слыл вдовцом и отцом девочки из этой школы. Вахтеры, учителя, продавцы газет уже по привычке так обо мне думали, и никто из них не знал, что Марта моя свояченица. Но, по-видимому, никто нас так и не заметил: на улице не было ни души. Однако нет, нас видела девушка, которая каждый день в скверике выгуливает свою золотистую гончую. Девушка тоже очень красивая и тоже ничего обо мне не знает, мы с ней видимся каждый день, но не здороваемся. Хотя перед ней-то, когда в самый разгар нашего объятия я почувствовал ее бесцеремонный взгляд, я воспрял духом, под ее взглядом я возгордился тем, что она меня приняла за любовника такой женщины, как Марта, поскольку это должно было означать, что и ее любовником я вполне мог бы быть. И все-таки, к моей чести нужно признать, что я подумал об этом вскользь, эта мысль — продукт моего нарциссизма, эгоизма и пустоты — меня просто озадачила: как это только могло прийти мне в голову в такой ситуации, но тем не менее, я все же об этом подумал, и скрывать это от самого себя было бесполезно, лучше я от этого не стал бы. Кроме того, в этот момент и Марта благородством не блистала, ведь и она совсем недавно потеряла свою сестру, однако убивалась-то по другой причине; мне и вправду осталось только пожелать, чтобы Лара не витала «там высоко в облаках и не наблюдала бы непрерывно за нами», как говорили утешавшие Клаудию люди, или, по крайней мере, чтобы в этот момент что-нибудь отвлекло ее внимание, ведь я и Марта были самыми близкими ее людьми, и вот мы, вместо того чтобы, обнявшись, скорбеть из-за невосполнимой пустоты, которую оставила после себя ее смерть, переживаем совсем по другому поводу. Марта плачет оттого, что у нее из-под носа улетает главная роль в «Счастливых днях», а я размышляю о том, что могла подумать обо мне прекрасная незнакомка, когда увидела, как я обнимаю Марту. Противно. При всем при том, пока длилось наше объятие, я не чувствовал так остро свою низость, как ощутил ее сейчас, вспоминая об этом; в тот момент мне на самом деле было неловко, но в то же время я гордился тем, что кто-то видел, как я вот так, запросто, обнимаю такую красивую женщину, и она тоже, я это ясно чувствовал, совершенно искренне терзалась из-за навалившихся на нее новых неприятностей, и ко всему этому Лара просто не имела никакого отношения. И я обнимал Марту, а наши тела так нежно, так заговорщицки чувственно прильнули друг к другу, что, казалось, мы старались свалить друг на друга вину за то, что в наших мыслях Лары не было, мы ее исключили, и мы обнимались так до тех пор, пока наша вина полностью не растаяла в коротком замыкании этого объятия. Я понял это сейчас, спустя три часа, пытаясь хоть как-то объяснить себе, что же случилось потом, когда наше объятие разомкнулось. Несмотря на то, что я ей так ничего и не сказал, не задал никаких вопросов и, разумеется, поостерегся напомнить о том, что в мире существуют противозачаточные таблетки, мать вашу, существуют презервативы, особенно если ложишься в постель с пацаном, которого через месяц больше не увидишь, а еще и потому, что у тебя уже есть двое детей от разных мужиков, и ты решила, наконец-то, упорядочить свою жизнь, тем не менее, даже если я и ничего такого ей не сказал, в какой-то миг Марта перестала плакать, резко от меня отстранилась и со злостью посмотрела на меня. Почему? Потому, что она сказала мне то, что сказала. Обдумав хорошенько это дело, я пришел к выводу, что причина была именно в чувстве вины, которую ее телу, пока оно было прижато к моему, удавалось подавлять, а когда наши тела разлучились, это делать оно больше было не в состоянии.

Чего только не наговорила мне Марта…

— Ну, что, вот вы и опять за свое, — сказала она и снова заплакала.

— Что?

— Вы больше не улыбаетесь.

— Кто же это?

— Вы, люди, все…

В ее взгляде сквозила злость. Злость.

— Как в тот раз, точно так же, — настаивала она. — Что же я такого сделала? В чем я виновата? Почему, когда детям исполняется четыре года, вы перестаете улыбаться?

Я промолчал, мне казалось абсурдным защищаться против такого обвинения, я даже не понимал, в чем она меня обвиняет, но ей было все равно, она выбрала меня чтобы сорвать свою злость.

— Вы даже это за собой не замечаете? Правда? — продолжала она. — Но все равно, все вы именно так и поступаете, все, все вы вместе, как будто подчиняетесь какому-то долбаному закону. А ты вот можешь мне ответить, где это написано, что когда ребенку исполняется четыре года, люди должны перестать ему улыбаться. Тогда почему же вы раньше улыбаетесь ему, тогда и не надо ему вовсе улыбаться, когда его катают в коляске. Разве так не будет лучше? Ты разрываешься на части, растишь, пестуешь своего ребенка, жертвуешь собой день и ночь, ухаживаешь за ним и не просишь ничего взамен, просто так надо, вот и все. Потом выходишь с ним на люди, ведешь его к доктору, в ясли, забираешь оттуда, ведешь с собой в супермаркет, и все прохожие, что встречаются у тебя на пути, включая долбаных туристов, когда ты выходишь с ним, они видят тебя, и все улыбаются. Они улыбаются ему из-за него самого, но и тебе они тоже улыбаются, улыбаются нам вместе. Как это приятно. И это правильно, потому что маме, идущей со своим ребенком, нужно улыбаться. Все поступают правильно, и к этому привыкаешь, понятно? Эти улыбки — это энергия, они тебе ее дарят, и ты начинаешь использовать эту энергию, и начинаешь подумывать, что несмотря на то, что жизнь-то у тебя хреновая, что в ней сплошной кавардак, все равно, когда ты с ним на людях, для тебя приготовлены теплые улыбки, энергия, и это тебя успокаивает. Люди вам улыбаются, и у тебя есть, по крайней мере, это. Потом вдруг ни с того ни с сего вы перестаете улыбаться: так случилось с Джованни, когда ему исполнилось четыре года, я тогда очень расстроилась. Я ходила по магазинам, бродила по улицам, приходила к вам в гости, и никто мне больше не улыбался. Почему, хотела я спросить у вас, что, он уже слишком вырос? В четыре-то года? Что вам в нем больше не нравится? Что он такого сделал? Почему вы ему больше не улыбаетесь? Потом родился Джакомо, и вы снова начали улыбаться, все вместе, как раньше. Когда бы я ни гуляла с Джакомо, встречаясь со мной, все ему улыбались, и ты тоже, что ты себе думаешь, бесполезно рожу кривить, и вы вели себя точно так же, я это заметила, когда он был еще в коляске, в сумке-кенгуру, и когда он начал ходить и семенил коротенькими ножками, держась за мою руку, на мгновение, на какое-то проклятое коротюсенькое мгновение встречаясь со мной глазами, вы все снова мне улыбались, и я снова заряжалась энергией этих улыбок и пользовалась ею. Но сейчас вот и Джакомо исполнилось четыре года, и снова вы перестали улыбаться, для меня это просто невыносимо. Я могла бы еще понять, что можно не улыбаться ребенку в восемь-девять лет, трудно было бы с этим согласиться, но это я еще могла бы понять, но в четыре-то года уж что-то слишком рано. Слишком рано…