Симптомы счастья - Анна Андронова Страница 21

Как он опять выстоял эту билетную очередь? В бреду, в тумане. Казалось, быстрее будет бежать, чем ехать. Его знобило в поезде, чай был безвкусный, машинально убрал в сумку железнодорожный сухпаек, который всегда привозил дочке. В первый раз заломило сердце. С вокзала он сразу стал звонить домой. Оказалось, уже все в порядке, перевели в палату, опасности нет.

Тогда Юра купил в киоске жуткого ядовитого вина и поехал к Шуре (она водки не пила). Шура, как всегда, была в курсе, но не через добрых людей, а потому, что как раз она организовала тот самый злополучный импортный антибиотик, от которого стало плохо маленькой девочке. Хотели как лучше. Юра так и представлял себе резкий тещин голос: «Мы можем себе позволить хотя бы лечиться приличными средствами, а не как тетя Маня у подъезда!»

Шура не удивилась ему, сразу повела на кухню. Они не виделись почти десять лет. Шуре пятьдесят, седая совсем, но прическа та же. Он поправился, сбрил бороду, в очках. Шарф из прежней жизни, клетчатый, вполне возможно, что и десятилетней давности. Они долго молчали, потом говорили ни о чем, потом она спросила, как он ехал. Было понятно, что не про сейчас спросила, а про тогда. Сейчас-то что! Все страшное позади. Юра не мог вспомнить, как он ехал. Ни тогда, ни сейчас. Сказал: «Она на Таню похожа очень». Вино так и не выпили, Юра даже не вспомнил о нем. На прощание Шура показала ему фотографии Таниного класса и подарила одну, с кошкой, которая была двойная.

Как же он ехал? Лезла в голову всякая ерунда, какие-то недоделанные дела, телефонные звонки. Он соскучился по Тане, по ее распахнутым до светло-серого донышка глазам, по Шуриным глазам, по ее рукам и волосам родного цвета. Все отодвинулось, как будто он шел спокойно до переговорного пункта, а там, в кабинке, открылась бездна. «Мы знали, мы были готовы, нас никто не обнадеживал…» Можно ли быть готовым к бездне? Было больно, больно в животе от страха. Мог ли он почувствовать Петенькину смерть?

Ехал, вспоминал детство, молодую маму, отца, Шуру, Шуру, Шуру… Так страшно! Ему семь лет, умерла давно болевшая бабушка, он едет домой от знакомых и боится. Ему кажется, что сейчас дома он увидит ужасные знаки смерти: кровь, какие-нибудь тряпки, разор, больничные инструменты, а увидел только ровно застеленную пустую кровать… Вот и тогда он увидел как белой простыней застеленное Шурино лицо, пустые носочки, лошадку… Все утекало в бездну. Возлюбленная Шура, пронзительная Таня, незлая спокойная теща Вера, которую он успел полюбить, кот, квартира на четвертом этаже. Он сам слишком близко шагнул туда, где лежал сейчас его сыночек, прозрачный мальчик с голубыми пальцами из «Марсианских хроник». Тот, который должен был носиться по двору за Таней, царапать коленки, стрелять из деревянного ружья, читать Майн Рида, Хемингуэя, Фолкнера, курить, бриться его бритвой, любить женщину, держать на руках своего собственного ребенка… А вместо этого успел только полюбить теплую маму, красивую, яркую Таню и пушистого котика.

Хотелось выть страшно и горько, кататься по полу, как каталась Шура, спать без снов, чтоб каждое утро не вспоминать, проснувшись, что его нет. А Шура вставала ночью, будила его и говорила бодрым деловым тоном: «Юра, мне очень мешает голова. Она все помнит, и помнит, и помнит!» А потом он ушел, и то, что было в его жизни раньше, уже не смогло повториться. Он мог бы вернуться к той Шуре, которая была ДО, но это было невозможно. А к той, которая стала ПОСЛЕ, он не мог.

Его ругали после и шептались за спиной, что слишком быстро утешился, нашел другую, сразу завел нового ребенка, взамен потерянного, жалели Шуру. А жалели зря, потому что она сама ушла от него еще раньше, даже раньше, чем не стало Петеньки. Юра не искал новую женщину, он просто хотел бы жить с той, которую не бил в истерике по щекам, которой не кричал все те слова, что набрался смелости крикнуть, которой не запихивал в плотно сжатые губы успокоительных таблеток. Так получилось, что ею стала Марина.

Марина была другая. Она вместо борща и котлет на обед готовила чечевичный суп-пюре и бифштекс по-африкански. У нее к тридцати пяти годам было практически все. Живые и здоровые родители – доктор и кандидат того же института, где она работала, отдельная квартира с настоящей японской ширмой, девятнадцатью подушечками-думками собственного изготовления и щенком сеттера. Была приличная диссертация, работа, грудь четвертого номера, ноги и сногсшибательная замшевая юбка с бахромой, купленная папой в «Березке».

Был в далеком прошлом глупый студенческий брак, длиной в три месяца, а затем – мучительный роман с сорокалетним врачом «скорой помощи», лысеющим от неуемной потенции. Он издевался над ней почти семь лет – приходил, уходил, обманывал, клялся, стоял на коленях, опять обманывал, пока не оказалось, что его жена ждет второго ребенка. И кроме того, ребенка ждет еще одна совсем юная девушка – фельдшер смежной бригады.

В общем, оказалось, что это только она одна такая понимающая и совестливая, а попросту – дура. Рыдала столько лет по ночам у одинокого окна, наглотавшись французских противозачаточных таблеток, и получила фигу. И дальше что-то не клеилось, новые знакомства не заводились, все казалось, что, может быть, он еще вернется, поймет, что она для него лучшая из всех женщин… Не пришел, конечно.

Тогда Марина, как говорится, ушла с головой в работу, торчала в институте и в будни, и в выходные, писала, что-то считала, гоняла чаи, а в основном просто сидела за столом, подперев голову, и водила пальцем по исцарапанной столешнице. Дверь их отдела почти всегда была открыта и выходила прямо на лестничную площадку. Мимо нее каждый день Юра ходил в буфет за кефиром и бутербродами.

Однажды он повернул голову и увидел в дверном проеме большие беззащитные коленки, а над ними большую красивую женщину с рассыпанными по плечам волосами цвета медной проволоки. С того дня он всегда оборачивался, проходя пролет третьего этажа. Через пару недель Марина почувствовала его взгляд, а еще через пару – встала и, одернув боевой замшевый подол, вышла из-за стола Юре навстречу.

Марина была замечательная! Ни одной похожей женщины в своей жизни и рядом Юра не мог вспомнить. Настроение у нее менялось, как у ребенка – за пять минут от слез до смеха. И глаза у нее открывались не как у всех людей – вверх, а в стороны, поэтому слезы вытекали из них не на щеки, а на виски, оставляя непривычные черные дорожки от косметики. Ее надо было утешать, баюкать, баловать и бранить как маленькую. Как Таню. Она хотела оставаться маленькой девочкой, хотела, чтобы кто-то заботился об ее дурацких подушках и о щенке. Она хотела детей.

Юра тогда понял, что жалеть и заботиться будет легче, чем ждать недосягаемого (Шуриного) плеча, поплакаться самому. Они поженились. Стали жить у Марины, выкинули подушки на антресоли, сделали ремонт, родили Маечку. Его родители в очередной раз не очень одобрили его выбор, а Маринины на фоне подонка-фельдшера, наоборот, обрадовались.

И в обычной жизни Марина оказалась неплохой бабой, только жили бы они еще лучше, не равняйся она на Шуру. Любая семейная ссора заканчивалась слезами. Да и что это были за ссоры? Так, вечером на кухне, из-за тещи да из-за дочки, пара слов поперек. Хлопала дверь, Марина убегала в спальню рыдать, Юра садился у стола, обхватив голову руками. Марина считала, что в такие моменты он думает: «Шура, Шура!» – а он думал – «Боже мой», или «Я устал», или еще чего-нибудь по теме ссоры. «Я понимаю, это Шура – совесть, это Шура – честь, а я… Ты меня просто подобрал!»