Храм на рассвете - Юкио Мисима Страница 21

Хонда было рассердился, но сразу заметил, что ситуация складывается не в его пользу. Хисикава не признался главе фирмы, в чем, собственно, вел себя «неправильно», вроде бы решительно не понимал, почему им недовольны. Он рассуждал в своем духе — им недовольны, поэтому он потрудится, чтобы изменить ситуацию. Он умело привлек на свою сторону главу филиала, что и заставило того произнести эти формальные слова.

Хонда извинял безразличие этого тучного дельца, но не мог простить Хисикаве спектакля, который тот с такой лицемерной чувствительностью разыграл. Не мог простить Хисикаве то, как он усердно навязывал свое внимание.

Хонде вдруг захотелось завтра же вернуться в Японию. Однако подобное изменение в программе за несколько дней до отъезда явно выглядело бы проявлением детской ненависти к Хисикаве, Хонда оказался в безвыходном положении. С самого начала он был слишком великодушен, значит, теперь должен проявить еще большую терпимость.

Оставалось обращаться с Хисикавой как с машиной. Хонда с улыбкой отрицал наличие недоразумений, по поводу которых сокрушался глава фирмы, и сказал, что завтра с помощью Хисикавы должен купить подарки, пройтись по книжным магазинам и договориться о прощальном визите во дворец Роз. По крайней мере, он испытывал удовлетворение от того, как искусно скрыл свои настоящие чувства.

Хисикава действительно изменился. Сначала он повел Хонду в книжный магазин, напоминающий овощную лавку, куда плохо поступает товар и поэтому овощи на полках расставлены пореже: там были грубо отпечатанные на английском и тайском языках книги, больше похожие на брошюры. Прежний Хисикава с презрением отозвался бы об уровне тайской культуры, но сейчас он молча позволил Хонде перебирать книги.

Хонда не нашел английских изданий, которые касались бы тайского буддизма «Малой колесницы» и тем более круговорота жизни. Зато его внимание привлекла тонкая книжка стихов, изданная на грубой бумаге, похоже, на средства автора, — края ее белой обложки завернулись от жаркого солнца. Из предисловия на английском языке он понял, что в этих стихах молодой человек, примкнувший к бескровной июньской революции 1932 года, посвятивший революции свою жизнь, повествует о последовавшем затем крушении иллюзий. Перевернув страницу, Хонда прочитал слабо различимые немного наивные строки:

Не всякий знает:

Те жертвы, что юность принесла в дар будущему,

Лишь почва для червей.

Не всякий знает:

На пустоши, обещанной для новой жизни,

Взрастут лишь ядовитые колючки.

Личинки обзаведутся крыльями из золота,

А ветер принесет из ядовитых зарослей чуму.

Душа скорбит о родине -

Горячая любовь пылает в ней,

То пламя ярче, чем омытые дождем цветы акаций.

Дождь кончится — и на столбах, перилах, крышах

Вдруг плесень расцветет,

Вчерашний разум — пар выгоды окутает,

Ученый муж в носилках золотых воссядет -

То не сравнить ни с чем.

В Кабин, Патани

Растут айва, сандал,

Лиан аллеи, розы и бамбук.

В тех зарослях, что дождь и солнце не обходят,

Тапиры, носорог, бизоны, а то и слон, бредущий к водопою,-

Уж лучше бы они пришли топтать мои останки!

Следы разрушенного на моих руках,

Багровая луна трав брызги освещает.

Не всякий может,

Не всякий может

Сложить мелодию сей скорбной песни.

…Эти полные отчаяния политические стихи тронули сердце Хонды, он подумал, вот что утешило бы душу Исао. Разве можно усомниться в этом? Исао умер, не осуществив того, о чем долго мечтал, но если бы те перемены произошли, он испытал бы еще большее отчаяние. При поражении — смерть, при удаче — смерть, — вот что лежало в основе его поступков. Но человеку не все дано, он не может со стороны беспристрастно сравнить два момента, две смерти и выбрать момент, когда умереть. Нет способа не то что выбрать, просто разделить два решения: умереть ли, испытав крушение иллюзий, или умереть прежде, чем испытаешь. Ведь если умрешь прежде, то нельзя будет умереть потом, если умереть после, то нельзя будет умереть раньше. У человека нет иного пути, кроме как оставить обе смерти в будущем и стремиться к той, какую диктует предвидение. Конечно, Исао выбрал ту смерть, которая придет до крушения иллюзий, в этом была мудрость — чистая, как горный поток, мудрость юноши, еще не вкусившего, не знавшего власти.

Но ощущение краха иллюзий, которое обрушивается на того, кто примкнул к революции и пережил ее успех, чувство отчаяния — ведь ты словно взглянул на обратную сторону луны, — наверное, приводят к тому, что смерть выбирают как способ избавиться от пустоты, которая страшнее смерти. И в такой период любая естественная смерть рассматривается как патологическое самоубийство, совершенное в мрачной реальности революции.

Поэтому-то Хонде и хотелось, чтобы эти стихи стали данью памяти Исао. Но Исао умер с мечтой о солнце, а в утро этих стихов потрескавшееся солнце осветило гноящиеся раны. Однако случайно совпавшие по времени героическая смерть Исао и отчаяние, кричащее в этих стихах, связала неразрывная нить. Потому что мечты о будущем, которым люди отдают свою жизнь, мечты самые лучшие и самые худшие, мечты самые прекрасные и самые безобразные, случается, имеют один источник, и самое страшное, что иногда, даже прямо противоположные, они фактически представляют собой одно и то же. Разве нельзя сказать, что в том, о чем мечтал Исао, за что он отдал жизнь, была, как и в этих стихах, безнадежность, сколь бы мудрым ни было предвидение, сколь бы чистой ни была его смерть.

Хонда чувствовал, что подобные мысли возникают у него, конечно, под влиянием той огромной Индии. Это она придавала его размышлениям многослойность, структуру цветка лотоса, где лепестки находили один на другой, она не разрешала ограничиваться одной новой, прямолинейной мыслью. Тогда, когда он собирался спасти Исао, даже бросив работу в суде (скорее всего, тут сыграло роль то, что он не смог в свое время спасти Киёаки), в нем, наверное, единственный раз в жизни, проснулись бескорыстие и самопожертвование, но после того, как он потерял Исао, ему осталось только гадать, в ком возродится его идеал и где закончится круговорот этой жизни. Последний намек душе Хонды, которому стало трудно испытывать «человеческие» чувства, сделала именно та, пугающая Индия. Предвидеть крушение иллюзий, которое в любом случае — удачи или неудачи — рано или поздно принесет время, не означает просто предвидеть будущее. Для этого надо быть законченным пессимистом. Важно предвидение, которое дается поступками, дается только смертью. Исао как никто другой осознал это. Только благодаря таким поступкам можно увидеть что-то сквозь расставленные временем тут и там стеклянные стены, которые человеку не преодолеть, смотреть из времени по ту сторону стены сюда и из этого времени туда, за стену. В желаниях, в тоске, в мечтах, в идеалах — в этом прошлое и будущее приобретут равную ценность, однородность, по существу уравняются. Увидел ли Исао в момент смерти сквозь ту стену подобный мир — это для стареющего Хонды был вопрос, которым нельзя пренебрегать, ведь скоро и ему придется искать что-то глазами на пороге смерти, но, во всяком случае, в тот миг живой Исао и его дух обменялись взглядами, взгляд отсюда поймал невидное ранее сияние по ту сторону, а взгляд оттуда проник сюда и поймал сияние страстных желаний из собственного прошлого с его безграничными устремлениями, — прошлого, когда ты еще только мечтал о том, что потом приобрел. Стеклянной стеной оказались связаны две жизни, возникшие через два рождения, — рождения, которые невозможно повторить. Исао и этот поэт наметили извечную связь между поэтом, который мечтает о смерти после пройденного пути, и Исао, который умер, отринув этот путь. Так к чему же они, каждый по-своему, стремились, чего желали? Историю не движет воля отдельных личностей, но мысль о том, что суть людских устремлений есть та самая воля, которой мы стремимся влиять на историю, с юношеских лет неизменно владела Хондой.