Такая большая любовь - Морис Дрюон Страница 21

На нем берет, плохо скроенная из военной защитной ткани штатская одежда, на плече белый матерчатый крестик. Это военнопленный, вернувшийся из Германии.

В купе, где я сажусь, пятеро других репатриантов и двое рабочих, один из которых не говорит ни слова, а другой, рядом со мной, не перестает задавать вопросы.

Репатриантам есть много чего порассказать, и в течение получаса я дремлю, слушая их истории об ударах штыком, о ловушках, расставленных часовым, о неудавшихся побегах, о еде.

— И мы были еще не самыми несчастными. Работали на фермах. Та фермерша, к которой я попал, когда ее третьего сына убили, сняла со стены фото Гитлера и убрала в ящик. А когда ее пятый погиб, достала фото, разорвала и бросила в огонь…

— Ужаснее всего приходилось русским пленным. Их лагерь был рядом с нашим. Своими глазами видел тележку призраков…

Прислушиваюсь. Я уже слышал об этом от тех, кто возвращается.

— Их там мрет по сорок — пятьдесят в день; похоже, в среднем они весят двадцать семь кило — мужчины ростом метр восемьдесят. Русские сами должны хоронить своих мертвецов. Каждый вечер грузят в большую тачку все трупы, голышом, потому что одежду забирают живые, кладут сверху тех, кто вот-вот помрет, но еще шевелится и стонет; потом сбиваются в кучу человек по тридцать, из-за слабосилия, и толкают. С наступлением ночи видно, как они проходят с другой стороны колючей проволоки. Тележка со скелетами, которую толкают другие скелеты…

Память крестьян, память интеллектуалов. Это зрелище никогда не изгладится из воспоминаний тех, кто его видел.

— Вас освободили, оттого что туда рабочие смены стали отправлять? — спрашивает сидящий рядом со мной рабочий.

— Освободили? Вот, глядите, какую бумажку нам выдают эти мерзавцы.

Бумага идет по рукам. Там написано, что пленный отправлен домой во Францию в «сельскохозяйственный отпуск»; что он по-прежнему в распоряжении военных властей рейха; что он не должен владеть оружием; что не должен ни словом, ни делом вредить Германии, а если нарушит эти запреты, то «по законам военного времени подлежит смертной казни».

— Такая вот смена, сами понимаете… — восклицает репатриант. — Один на пятьдесят, да и то вряд ли! Рабочих, которые едут в Германию, расстреливать надо.

— Э! Простите, старина, — отзывается рабочий. — Думаете, они туда по своей воле едут? Их берут силой и запихивают в поезд. А потом, может, вы и знаете, сколько уезжает, но не знаете, сколько доезжает; немало сходит по дороге. Вам ведь не говорят о тех, что недавно кричали «да здравствует Сталин!» изо всех окон поезда, ни о тех, что прячутся по деревням. Вы еще увидите все это, старина!

Другой рабочий у окна, не открывавший рта с самого начала разговора, чуть поворачивается и говорит:

— Пока во Франции есть что украсть, это честнее, чем ехать в Германию.

Я вернул место крестьянину, который упрямо, мучительно смотрел через щель приподнятой занавески на свою вновь обретенную родину, родину в ночной мгле.

Люди, только что говорившие при мне, наделены большим мужеством, которое сами не сознают, да и никто из нас по-настоящему не сознает, так как традиционное понятие мужества необходимо в корне пересмотреть. Эпоха, враг, их системы навязывают мужеству некую степень самоотверженности, которая слишком тяжела для плеч одного человека. За исключением той вдохновенной прослойки, из которой рекрутируются герои, очень мало людей способны стойко сопротивляться от начала до конца. Это все равно что требовать от кустаря в одиночку соорудить локомотив.

Но рабочий бежит от отправки на чужбину, а крестьянин прячется. Но железнодорожник, не разгружающий вагоны, парализует пути, а это замедляет распределение продовольствия. Заложника расстреливают за саботажника, а саботажнику не хватает еды, и заложником становится железнодорожник; пленный кричит из своего лагеря: «Не приезжайте в Германию!» Каждый совершает поступок, последствия которого сказываются на всех остальных. Мужество разделяется как работа, и мужественным оказывается весь народ.

Я продолжаю свой путь по коридорам, но пока без особого успеха. Все забито. Есть, правда, почти пустое купе, но туда, однако, никто не осмеливается войти, ни женщины, ни немцы. На нем табличка: «Забронировано». Его занимают всего трое пассажиров, но пассажиров особого рода: двое жандармов и один преступник, убийца, быть может. Маленький тщедушный тип с лживым, острым лицом, еще молодой и грязно одетый.

Жандармы широкоплечи, добродушны с виду; у одного в кармане блестит пара наручников. Я приоткрываю дверь и спрашиваю:

— Можно мне положить чемодан в сетку?

— А! Мсье, мы бы с удовольствием. Но мы только что отказали этим мерзавцам, — отвечает один из жандармов. — Не поверите, они сюда хотели свое барахло напихать. Так я им на табличку показал. Мы тут у себя дома, в конце-то концов. У нас еще права имеются!

Я восхищаюсь почтительностью, которой общество окружает преступление. Женщины стоят, немцы стоят, все стоят, да и сами жандармы стояли бы, если бы не сопровождали этого хилого подонка, который курит как ни в чем не бывало, чуть ли не ухмыляясь, кургузый окурок.

Единственные французы в этом поезде, которые могут ответить немцам «нет», единственные, кто еще имеет «права», — эти два жандарма, но не потому, что они жандармы, а из-за их преступника. И перед этим немцы пасуют.

Я смотрю на немцев. Почти у всех в третьей петлице гимнастерки широкая красно-черная лента за российскую кампанию. Они возвращаются оттуда, и у каждого наверняка не меньше полудюжины человеческих жизней на совести, если только они не запихивали евреев в газовые камеры в Польше или не истребляли детей в захваченных деревнях.

Не об этом ли также думает тщедушный узник? Может, у него имеется своя собственная оценка преступления, более точная шкала, чем наша? И тут я слышу слова, за которые можно простить все; я слышу, как уголовник, которого везут в тюрьму, говорит жандармам врастяжку:

— Когда эту мразь отсюда вышвырнут?

И жандармы кивают. Все трое согласны: пусть хоть на гильотину, но среди своих, среди французов, без мрази. Я и сам не знаю точно, в чем тут дело, но мне хочется пожать им руку, всем троим…