Зигфрид - Харри Мулиш Страница 21

В дверь снова постучали, но на этот раз дождались, пока Юлия не крикнет «Войдите». В комнату вошла полная женщина, на вид ей было уже за сорок, икры ее напоминали перевернутые бутылки из-под шампанского.

— Господин Гертер, — представил его Фальк. — Госпожа Брандштеттер. Госпожа Брандштеттер это наша директриса.

Гертер протянул ей руку, но она застыла, глядя на него так, словно никак не ожидала его здесь увидеть.

— Не вас ли позавчера я видела по телевизору? Гертер сообразил, что должен придумать какое-нибудь объяснение своему присутствию. Что могло понадобиться знаменитому зарубежному писателю, которого даже по телевизору недавно показывали, от бедной супружеской четы, стариков, живущих в доме престарелых на окраине Вены? Ей это показалось подозрительным; похоже, она уже знала, что он заглянул к ним на огонек, и считала своей обязанностью защитить стариков, даже не зная всего, что было известно теперь ему.

— Вы правы, господин и госпожа Фальк меня тоже видели. Мы сейчас предаемся воспоминаниям. Господин и госпожа Фальк приходили на мой литературный вечер полюбопытствовать, все тот же ли я пишущий молодой человек, с которым они сорок лет назад однажды случайно познакомились.

— Ну и как? — спросила директорша, переводя взгляд с одного на другого.

— Я никогда не меняюсь, — ответил за них Гертер, изобразив некое подобие улыбки.

Она сказала, что больше не станет им мешать, и, не объяснив, зачем, собственно, приходила, удалилась.

— Если госпожа Брандштеттер вдруг спросит у вас про обстоятельства нашего знакомства, обратился к ним после ее ухода Гертер, — вы должны сами что-нибудь придумать. Я не знаю, какой была ваша жизнь сорок лет назад.

— Сорок лет назад все опять вошло в колею, — ответил Фальк, — но до этого нам пришлось несладко. После войны мы попали к американцами и целых два года провели в лагере.

Юлия встала, и, потушив сигарету, спросила его:

— Может быть, вы хотите бутерброд? Мне неловко, что мы вас так долго задерживаем.

Гертер посмотрел на часы — было без четверти час. Ему действительно стоило сейчас позвонить Марии, но он не хотел нарушать интимности обстановки.

— Я с удовольствием съем бутерброд, ведь было бы странно, если б теперь, когда я узнал, что у Гитлера был сын, я вдруг сказал бы, что мне потихоньку пора. А вы сами понимаете, какая это сенсация… ну все то, что вы мне только что рассказали? Если б вы предложили ваш рассказ в «Шпигель» или еще в десяток подобных журналов, вы бы получили миллионы и жили бы сейчас не в этой квартирке в «Эбен Хаэзере», а на вилле наподобие Бергхофа и со своим собственным персоналом.

Взгляд Фалька на мгновенье стал жестким.

— Какое-то время это в той же степени будет относиться и к вам. Но вы только что поклялись молчать.

Гертер смущенно опустил голову, и это не было целиком игрой. Фальк сумел поставить его на место. Ведь действительно, кто бы ему поверил? И даже после смерти Фальков, когда не останется больше свидетелей, его рассказ будет выглядеть еще менее правдоподобно. Его станут хвалить за его фантазию, возможно, даже опять дадут литературную премию, но поверить… нет, в это не поверит никто.

— К тому же, — сказал Фальк, — вы не узнали еще и половины.

Тем временем Юлия, стоя посреди маленькой кухни и левой рукой прижимая к груди большую круглую буханку темно-коричневого хлеба, нарезала ее ножом на тонкие ломти. Он посмотрел, как она это делает, и у него мурашки побежали по спине. Так больше нигде в мире не нарезают хлеб. Ему налили еще стаканчик пива, и, когда он отведал бутерброд, намазанный гусиным жиром и хреном и щедро посыпанный сверху солью, его вновь охватило чувство приобщения к истокам, какое посещало его лишь в Австрии. Бутерброд показался ему вкуснее самого шикарного обеда в пятизвездочном ресторане.

— И что потом? — Он задал главный вопрос, который движет вперед любой рассказ.

Потом начался самый счастливый период их жизни.

Разумеется, их еще строже, чем прежде, держали под наблюдением, ни о каких поездках к родственникам в Вену больше не было и речи. Раз в полгода пребывающие в неведении бабушки и дедушки могли приехать на денек в Бергхоф, и каждый раз отец Юлии был разочарован, что опять не удалось взглянуть на фюрера. Они жили, по сути, как заключенные, но все компенсировал малыш Зигги, который не был их родным сыном. В первые три года, за которые Гитлером было завоевано десять стран, шеф больше времени проводил в Бергхофе, нежели в Берлине. Именно там он принимал королей и президентов, которых поносил так громко, что слышно было даже в кухне, а потом вдруг превращался в наилюбезнейшего фюрера и приглашал гостей к обеду, по окончании которого они, все еще дрожа от страха, миновав почетный караул, солдат СС в касках и с автоматами через плечо, шли к своим машинам, в полном сознании, что с их странами покончено. К огорчению фрейлейн Браун, ее суженый вначале мало интересовался сыном. Всемогущий фюрер, стремящийся к власти над миром, явно не имел призвания быть хорошим отцом — на это он, сам маменькин сынок, был не способен. Кроме того, ребенок казался ему крошечным и слишком похожим на всех прочих новорожденных и годовалых младенцев.