Улисс из Багдада - Эрик-Эмманюэль Шмитт Страница 21

В какой-то момент я наткнулся на молодого негра с широко расставленными глазами.

— О, простите.

Он посмотрел на меня, не понимая. Я повторил:

— Простите. Я вас толкнул.

Он захлопал глазами.

Я показал ему на дом:

— Как туда попасть на прием? Здесь очередь?

Он рассмеялся, и я заметил, что у него на деснах, удивительно розовых и влажных, зубы были только с одной стороны.

— А ты в Каире недавно! — воскликнул он.

— Да.

Он схватил меня под руку и, как будто мы всю жизнь были знакомы, на ходу объяснил мне, что меня ждет. И хотя я пришел в ужас от сказанного, та доброта, с которой он выложил мне все сведения, смягчила мою ярость. Мне полагалось взять номерок, с его помощью через несколько дней записаться на прием, который состоится через шесть месяцев, а до того у меня нет права ни снимать жилье, ни работать.

— Простите?

— Да. Ты не имеешь права работать.

— Как же мне прожить?

— Будешь работать, как все.

— Но мне же запрещено?

— Будешь! И еще будешь работать много, а есть мало.

С ухмылкой показав на сотни сгрудившихся вокруг африканцев, он добавил:

— Рабочая сила дешевая, конкурентов много! А работорговцы умеют убеждать тех, кому нечего терять, ни у кого совесть не болит.

Он снова засмеялся и протянул мне странную руку с длиннющими пальцами, шоколадными снаружи и бежевыми на ладони, как будто он надел полуперчатки.

— Меня зовут Бубакар. Но если станем друзьями, зови меня Буба.

— Привет, Буба.

— Ты понял, что я черный?

— Но не весь, — возразил я, показывая ему на его ладонь.

Он удивленно поднял брови:

— Ты странный араб. Только что извинился. Теперь шутишь. Странный ты тип.

— Извини, я просто воспитанный.

— У тебя есть где спать?

— Нет.

— Пошли ко мне в сквот.

Тем же вечером Бубакар отвел меня в здание, предназначенное на снос — стоящее на краю пустыря около свалки, развалюхе было как минимум сто лет; он и другие либерийцы оккупировали четвертый этаж, разложив свои пакеты, матрасы с помойки и поставив старую газовую плитку. Там было грязно, смрадно, тесно и уютно.

В следующие дни Бубакар играл в игру, которая его очень забавляла: водил меня по Каиру, словно был штатным экскурсоводом.

Он посвятил меня в жизнь иностранца в ожидании документов.

— Сколько у тебя денег?

— Ничего не осталось, Буба, ничего.

— Тогда ты можешь поработать жиголо.

— Не понял?

— Ты ведь красивый! Ну, для белого… На самом деле правильнее сказать — для зеленоватого, потому что, по-моему, вы, белые, скорее зеленоватого цвета, чем белого, правда? Особенно арабы зимой…. Ну да ладно, ты красивый, у тебя много зубов, если тебя отмыть, будешь нравиться женщинам. Я бы на твоем месте зарабатывал этим.

— Погоди! Я же не стану заниматься проституцией…

— Кто говорит о проституции? Я предлагаю тебе быть жиголо в дансинге, в женском клубе. Ты не обязан ни спать с ними, ни изображать секс, ты просто должен сидеть с ними в баре, танцевать или разговаривать. Иногда можно поцеловать украдкой, с намеком, что, мол, хотел бы большего. Компаньон для одиноких женщин, так сказать. Работа непыльная.

— Но как, по-твоему, я могу это сделать? Я плохо одет, не представляю никакого интереса, никого не знаю.

Он завертелся и, как кошка, весело и гибко стал подпрыгивать на месте.

— Никаких проблем, Саад, если ты станешь жиголо, я буду твоим сутенером. За пятьдесят процентов твоей выручки я достану тебе хорошую одежду и нужные контакты.

— Ты шутишь?

— Нет.

— Шутишь! Десять процентов, а не пятьдесят.

— Тридцать.

— Двадцать. Последнее слово.

— Двадцать процентов? Ты видел сутенера, который берет двадцать процентов? Да я буду самым дешевым котом в мире!

— Наверно, да, зато и я буду самым дешевым жиголо в мире.

Взрыв смеха закрепил наше соглашение.

В тот же день Бубакар на несколько часов исчез и вернулся, прижимая к груди носовой платок, в котором был увязан крохотный золотой слиток.

— Буба, у тебя есть золото?

— Я его украл.

— Буба!

— Не бойся, я его украл у вора. Так что получается, что я не вор, а вершитель справедливости.

— Ну как я тебе поверю? Кого ты обокрал?

— Могильщика.

— Бедняга…

— Ты шутишь? Он сам грабит мертвых.

— Что? Здесь, в Египте, мертвецов хоронят с деньгами?

— Нет, но с золотом. Посмотри, это же зуб!

Два часа спустя, когда я примерял на базаре новую одежду, чтобы проверить перед зеркалом, как она сидит, и понюхал ткань, я убедился, насколько справедлива поговорка: деньги не пахнут.

— Черный костюм, расстегнутая белая рубашка… Да ты не просто жиголо, ты профи!

Потом Буба отвел меня в людный квартал Каира и показал мне дверь под рубиново-сапфировыми неоновыми буквами вывески, гласившими: «Норá, дансинг».

— Вот. Спускаешься на танцпол, подходишь к барной стойке, облокачиваешься и ждешь, пока женщина предложит тебе выпить.

— Пойдем вместе.

— Ты шутишь? Меня не пустят. Это бар для зеленолицых.

Я колебался. Необычность ситуации внушала мне робость, и я пытался выиграть время.

— «Нора»… Странное название для дансинга, нет?

— Для женского — нормальное.

— Те, что входят, на вид немолоды.

— Размечтался, Саад, тут написано «дансинг», а не «рай»…

Он посмотрел на меня, вращая своими огромными глазами, где было больше белоснежной эмали, чем коричневой радужки.

— Струсил и сдулся?

Восьмидесятилетняя карлица, с веками, раскрашенными тушью и лазурью, с телом без талии и шеи, увенчанным всклокоченным рыжим париком, прошла перед нами, пошатываясь на острых шпильках. На пороге заведения она оглянулась и подмигнула мне, приглашая немедленно к ней присоединиться. Я застонал.

— Хуже, я и не надувался…

Буба схватился за ребра, чтобы не лопнуть от смеха. Его веселье помогло мне убедить себя, что все, что происходит, несерьезно, и я, набрав побольше воздуха, пересек улицу и вошел в «Нору».

Девица в гардеробе, костлявая и высокая, похожая на цаплю, без стеснения оглядела меня, определяя с точностью до сантиметра мои внешние параметры. Снисходительной гримасой она дала мне понять, что проверка прошла удовлетворительно, и указала на лестницу, по которой я должен был идти вниз.