Крайний - Маргарита Хемлин Страница 21

— Точно в Рыков?

Меня заверили, что сведения последние и точные.

Я не знал, что добавить. Повернулся для отхода. Но меня схватила за ремень Вера Кузьмовна.

— Нишка, ходимо зи мною. У мэнэ борщ смачный. И сальця трохы е. Попоиж. Ходимо! Дэ ты того Цегельника знайдэш? И ночуй у мэнэ. Я ж сама. Одна-однисинька. Поговорымо з тобою. Я тоби усэ розповим, що знаю. И бражка в мэнэ е. Вышнэва. Ходим!

Я с радостью согласился.

Вера Кузьмовна рассказала мне следующее.

Мой отец Моисей Зайденбанд явился в Остёр с моей мамой Рахилью Зайденбанд в ноябре прошлого, то есть 48-го. Их видели вместе. Но в больницу отец попал уже один. Куда подевалась мама — неизвестно.

Этот рассказ меня удивил и обрадовал. Вера Кузьмовна уверяла, что Дмитро Иванович Винниченко что-то знает, но недавно впал в беспамятство и хворобу, так как очень страдал по своей жене Мотре, безвременно умершей полгода назад. Но страдания отдельно, а нынешнее его плачевное положение — особое дело.

Намечался приезд из армии Гриши. Дмитро Иванович в ожидании встречи саморучно побелил хату и сделал тын. А когда заплел в тын последнюю лозинку, упал вроде в обморок. Его поднимали человек десять, а он от земли не отрывался, как приклеенный. Весь день пролежал на земле, а был сильный дождь. Потом сам встал и поплелся в хату. И с тех пор — месяц лежит. Люди помогают, но у всех свое.

Со дня на день демобилизуется Гриша, тогда старший Винниченко воспрянет. Так заверяли бабы. Но Вера Кузьмовна повторила их голословные утверждения без доверия.

— Нишка, то ж хвороба. Бона ж из организма йдэ, а нэ звэрху. Хиба Грыша ии знимэ? Вин шо, унутри у батька засядэ? Унутри там и кишки, и кров, и усэ такэ. Воно ж само повынно справлятыся. Правыльно я говорю?

Я одобрил рассуждения Веры Кузьмовы и подтвердил из собственного опыта, что лечиться надо изнутри, а не ждать облегчения со стороны. Хотя с какой стороны, тоже вопрос.

После ужина стал прощаться. Вера Кузьмовна меня не задерживала.

С улыбкой сказала:

— Йды вжэ! А то наши бабы очи проглэдилы, колы ты выйдэш. Почнуть плиткы розпускаты. Хай им грэць. Тьху на ных.

В этот миг до меня дошло, что не только Оксана Дужченко, но и немолодая Вера Кузьмовна имеет на меня женские виды. Вот что наделала подлая война. Несмотря на это сердце мое отдано другой. А то кто бы смог поручиться за мое поведение?

Я шел к Винниченке. Мои мысли шли со мной в едином направлении: добыть информацию про маму и отца.

Дмитро Иванович пребывал все так же в невменяемом состоянии.

Я сел за стол и пристально смотрел на печь, на лысую голову Винниченки, на самую макушку. Другого ничего видно не было. Смотрел и молчал.

Внутри меня кричал голос:

— Винниченко, говори сейчас же, что ты знаешь! Говори, а то я тебя убью! И не учту, что ты больной!

Посидел еще.

Потом встал и твердым шагом подошел близко к Винниченке. Подергал за кожух. Кожух потянулся в мою сторону, свалился на пол.

Винниченко лежал передо мной в исподнем, черно-грязном — от тесемок на штанах до ворота рубашки. Лежал, свернувшийся калачиком, как малый ребенок. На боку. Глаза закрыты.

Я повторил вслух отрепетированное предложение.

Раз. Второй. Третий.

Громче и громче.

Винниченко открыл глаза.

Показалось, он узнал меня в лицо.

Я уточнил:

— Я Нисл Зайденбанд. Говори про моего батьку! И про маму мою говори! Я Нисл Зайденбанд.

Винниченко повторил за мной с моей же интонацией:

— Я Нисл. Я Нисл. Я Нисл.

Отвел глаза. Но только на мгновение.

Попросил:

— Закрый мэнэ кожухом. Холодно. Дай мэни трохы полэжаты. Трохы.

Я сурово ответил:

— Не закрою. Замерзнешь. А я тебя не закрою. Говори.

Молчит. Смотрит на меня открытым взглядом. Но не видит. Точно не видит.

Я наступаю:

— Подушку заберу у тебя. С печи столкну. Воды не дам. Пока не заговоришь, гад полицайский. Ходить по тебе буду ногами своими.

Молчит.

Я его с печи стащил. Говоря откровенно, скинул на пол.

Скинул и стал над ним:

— Говори!

Молчит.

Хотел его ударить ногой. Не смог.

Сел рядом, повалился ему на грудь, обнял руками, захватил, сколько смог, и стал качать, как младенца качает мамаша.

И рыдаю страшным последним плачем:

— Говори, гад, говори! Ой, говори мне, что знаешь! Некуда мне идти от тебя! А ты молчишь, гад проклятый! А ты молчишь, гад фашистский! Ты меня зачем спасал, зачем ты меня спасал, я тебя спрашиваю?! Я тебя сейчас буду убивать за всю мою сиротскую жизнь, а ты молчишь!

В общем, я потерпел неудачу. И не прибил Винниченку, и не привел в сознание. А только даром вошел в страшное состояние, из которого мне выхода не оказалось. И от усталости, и от обиды, и от всего на свете, я заснул. На полу. На земляном. В обнимку с Винниченкой.

Среди ночи я очухался. Винниченко храпел от несвойственного лежания. Храпел, даже будто захлебывался воздухом изнутри. Затащил его на печь. Он был легкий. От голода и болезни остались кожа и кости. Накрыл кожухом. Ничего он не просил. Ни пить, ни что другое.

Я лег на кровать. Помню, тут Гриша всегда спал, прямо у окна. Я ему в окошко условно постукаю, а он тут же ответит и голову высунет. Нет Гриши. А есть только бессловесный Дмитро Иванович. И ничего не осталось от меня. Ни папы не осталось, ни мамы. Ни сведений никаких новых.

Положил руки под голову и для отвлечения стал свистеть мелодию. Я любил свистеть и свистом разгонять свою тоску. Школьниковы меня одергивали, указывая, что от свиста не будет денег в доме. Я сдерживался. А тут никто не мешал.

Посвистел и заснул. Как наново на свет народился.

В хате и в сарае Виниченки я обнаружил кое-какую еду. Картошка, лук, желтое старое сало.

Я готовил себе и кормил Дмитра Ивановича. Сменил ему белье, грязное сжег в печке. За водой ходил к ближайшему колодцу, где встречал знакомых.

Вера Кузьмовна одобрительно кивала в сторону Винниченковой хаты:

— Грыша прийдэ, а батько доглянутый. А як же. Ты ж з ным друг. А Грыша прыйдэ, а тут друг закадычный. Вы з ным и выпьетэ, и поговорытэ. А як же ж. Як люды. Молодэць, Нишка. А баб дурных нэ слухай. Бабы говоряты еврэйчик наш ночуе в полицайський хати. А шо? Дмытро на хорошому счету до войны був. И писля вийны на хорошому став. А в вийну… А шо в вийну? То ж дирка. Дирка, кажу, вийна. Дирку зашили жиламы, и дали живэмо. Правильно, Нишка?