Дела твои, любовь - Хавьер Мариас Страница 21

— Мария Дольс, я правильно запомнил? Твоя фамилия Дольс? — спросил меня Диас-Варела, как только мы сели за столик. Он словно хотел похвастаться тем, какой он внимательный и какая у него хорошая память. Что ж, память действительно хорошая: в тот вечер, когда мы с ним впервые встретились, моя фамилия прозвучала всего один раз — ее произнесла я: торопливо, словно сознавая, что она никого не интересует. И сейчас мне было приятно, что это оказалось не так.

— У тебя хорошая память. И хороший слух, — похвалила я. — А как дела у Луисы?

— Так вы что, с тех пор не виделись? — удивился он. — А я думал, вы подружились.

— Можно и так сказать. Если бывает дружба, которая длится всего один день. В тот вечер она говорила со мной как с близкой подругой. Наверное, ей просто больше не с кем было поговорить. Но с тех пор мы с ней не встречались. Как она? — снова поинтересовалась я. — Ты-то наверняка видишься с ней каждый день.

Вопрос, казалось, ему не понравился. Несколько секунд он молчал, и я подумала, что он, возможно, сам хотел что-то у меня выведать — потому и подошел ко мне в музее, — полагая, что мы с Луисой близки, а сейчас понял, что ничего у него не выйдет, что я знаю еще меньше, чем он.

— Честно говоря, не слишком хорошо. Я уже начинаю серьезно волноваться за нее. Конечно, прошло еще не так много времени, но меня беспокоит то, что она не пытается справиться со своей бедой, не продвигается на этом пути ни на миллиметр. Она не хочет ни на секунду поднять голову, взглянуть вокруг и осознать, сколько всего ей еще осталось. После смерти мужа остается многое. А в ее возрасте у нее вся жизнь впереди. Большинство вдов оправляются от потери довольно скоро, особенно если они молоды и если у них есть дети, о которых нужно заботиться. Но дело не столько в детях, которые очень скоро вырастут, сколько в ней самой. Если бы она могла ненадолго перенестись в недалекое будущее, стать такой, какой она станет через несколько лет (да даже всего через год!), то убедилась бы в том, что образ Мигеля уже не будет занимать все ее мысли, как сейчас, что, с каждым днем теряя четкость, он постепенно станет неопределенным и расплывчатым, что у нее появятся новые привязанности и о покойном муже она будет вспоминать лишь изредка. Да, воспоминания по-прежнему будут причинять ей боль, но эта боль будет уже не такой острой: больше не будет отчаяния, останется лишь грусть. И свой первый брак она будет вспоминать почти как сон. То, что сегодня ей кажется трагедией, ужасающей несправедливостью, потом покажется вещью совершенно нормальной и неизбежной. Она даже начнет радоваться тому, что все случилось так, как случилось. Сейчас она никак не может смириться с тем, что Мигеля больше нет, не может представить, как ей жить без него, но пройдет время, и она уже не сможет представить себе, как жила бы с ним, если бы он остался жив или если бы вдруг воскрес. Ей даже в голову не придет мечтать о том, что он вдруг чудесным образом восстанет из мертвых и вернется к ней, потому что к тому времени ему уже будет отведено окончательное место, и его образ станет неизменным навсегда, и она не захочет, чтобы он снова начал непредсказуемо меняться, как меняется все живое. Мы хотим, чтобы то, что нам нравится, никогда не кончалось, и чтобы те, кто нам дорог, никогда не умирали. Но мы не понимаем, что по-настоящему сохраняем то, что любим, только тогда, когда у нас это отнимают, — отнимают неожиданно, безжалостно, безвозвратно. И тогда отнятое больше уже не меняется, оно навсегда остается для нас таким, каким мы его любили. То, чем мы обладаем слишком долго, в конце концов теряет свежесть и аромат, приедается, начинает нагонять скуку, утомлять и даже раздражать. Сколько людей, без которых мы не мыслили своей жизни, исчезли с нашего горизонта, сколько порвали отношения с нами, со сколькими мы сами перестали общаться иногда даже без всякой видимой причины? Единственные, кто всегда остаются с нами, кто никогда нас не подведет и не предаст, — это те, кого у нас отняли. Единственные, с кем мы никогда не распрощаемся, — это те, кто покинул нас против нашей воли. Они покинули нас, когда мы этого не ждали, а потому не успели разочаровать нас или перестать нравиться. Едва лишившись их, мы приходим в отчаяние, потому что мы уверены: с ними мы могли бы быть вместе еще очень и очень долго, возможно даже, всегда. Это заблуждение, хотя и вполне объяснимое. Если бы они остались с нами дольше, все могло бы измениться. То, что вчера казалось счастьем, завтра может обернуться мукой. Когда умирает кто-то близкий, мы, наверное, испытываем то же, что испытал Макбет, услышав о смерти своей жены, Королевы: "She should have died hereafter" — произносит он. Загадочная фраза. Как ее понимать? "Ей надлежало бы быть мертвой, начиная с этого момента" или "Ей следовало бы быть мертвой отныне и навсегда"?

А может быть, никакой двусмысленности в словах Макбета нет, и он хотел сказать: "Ей надлежало бы скончаться позже" или "Ей следовало бы немного потерпеть"? Этого мы не знаем. Но в любом случае Макбет говорил о том, что смерть пришла не вовремя, не тогда, когда должна была бы прийти. А когда она должна приходить? Разве когда-нибудь она приходит вовремя? Нам всегда кажется, что эта минута наступает слишком рано и то, что нам нравится, то, что радует нас, приносит облегчение, помогает, то, что дает нам силы жить, могло бы продлиться еще какое-то время — год, несколько месяцев, несколько недель, несколько часов. Нам всегда кажется, что еще слишком рано ставить точку, что несправедливо так быстро лишать нас любимых вещей и любимых людей, мы никогда не бываем готовы сказать: "Ну вот, теперь уже пора. Того, что было, достаточно и больше уже не нужно. Дальше все будет не так, как прежде, дальше будет хуже". Никто из нас не осмелится произнести: "Время истекло", — а потому не мы решаем, чему и когда должен прийти конец, потому что, если бы это решали мы, то все на свете продолжалось бы бесконечно: портилось, становилось с каждым днем все ужаснее, но не кончалось бы, не умирало.

Он умолк и сделал глоток — наверное, у него пересохло в горле, он слишком долго говорил, словно у него впервые появилась возможность излить душу. Он умел говорить. Он был неглуп, он подбирал очень точные слова для выражения своих мыслей, его английское произношение было почти безупречным. "Интересно, чем он занимается?" — подумала я, но задавать ему вопроса не стала: не хотела его прерывать. Я смотрела на его губы — пристальным, наверное даже бесстыдным, взглядом. Я слушала его слова и не могла отвести глаз от того места, откуда эти слова лились. Мне казалось, что эти губы и есть он сам — губы, которые можно целовать, которым подвластно все: они способны убедить нас и способны соблазнить, способны сбить с пути истинного, способны очаровать нас и заставить поверить всему, что они произносят. "Ибо от избытка сердца говорят уста" — как сказано в Библии. Мне стало страшно, когда я поняла, насколько мне нравится этот человек, насколько меня тянет к нему, хотя я его почти не знаю. А для Луисы он никто — невидимка, хотя она видит и слышит его каждый день. Странная вещь: когда мы влюбляемся в кого-то, нам кажется, что в него влюблены все вокруг и все хотят отнять его у нас.

Я не хотела произносить ни слова — боялась, что чары рассеются. Но и молчать слишком долго было нельзя: он мог подумать, что я его не слушаю (а я ловила каждое слово, слетавшее с его губ!). "Нужно что-нибудь сказать, — решила я. — Только коротко, чтобы не сбить его с мысли".