Город чудес - Эдуардо Мендоса Страница 21

– Не в наших силах что-либо изменить.

Это был избитый, банальный ответ. Ходили слухи о забастовке, что сильно беспокоило власти. Дела шли со скрипом: фонды иссякали с быстротой, значительно опережавшей темпы строительства. Из восьми миллионов песет, обещанных правительством в качестве субсидий, были выделены только два. В октябре 1887 года барселонский муниципалитет выпустил заемные облигации на сумму в три миллиона песет, чтобы покрыть дефицит бюджета, выделенного на строительство выставки. К этой дате почти закончили отделку кафе-ресторана, существенно продвинулось строительство Дворца промышленности, и уже приступили к возведению того, что в скором времени должно было стать Триумфальной аркой. В этом же месяце одна барселонская газета опубликовала следующую новость: На обсуждение Исполнительной хунты представлен проект здания в форме собора для организации в нем выставки, посвященной предметам католического культа. Проект выполнен под руководством парижского архитектора торгового дома «Шарло и компания» М. Эмиля Жюифа и отличается необыкновенной изысканностьюформ. Предположительно эта компания и возьмет на себя все расходы по строительству. Несколькими днями позже появилась другая новость: Из достоверных источников мы узнали, что известный промышленник нашего города, имеющий патент на изобретение очищенной соли, Д. Онофре Каба, чья продукция выпускается под маркой «Ла Палома», готовит к ближайшему конкурсу в Барселоне изумительное сооружение. Оно представляет собой точную копию, десяти пядей в высоту, фонтана Геркулеса, расположенного на старом бульваре Сан-Хуан, и выполнено из той самой соли, которой торгует сеньор Каба. К концу ноября температура резко упала. Эта волна небывалого холода продолжалась недолго, всего несколько дней, однако послужила предвестником суровой зимы, уже дышавшей в спину ледяным ветром. Онофре, не совсем оправившийся от лихорадки, но уже находившийся на пути к выздоровлению, сильно страдал от этих холодов. Впервые за все время своей жизни в Барселоне он вдруг затосковал по зеленой долине, родным горам, по дому. Вот уже шесть месяцев, как он оставил этот мир. Непрерывное состояние тревоги, в которое, сама того не ведая, ввергла его Дельфина, лишь усугубляло эту ностальгию. «Надо срочно что-то делать, – твердил он, – или я повешусь на первом же суку».

Как всегда, Онофре пришел на выставку очень рано. Но в это ноябрьское утро, кроме привычного уже пакета с брошюрами, у него с собой был увесистый холстяной мешок. Первый час он посвятил тому, чтобы прошвырнуться по территории и покалякать о том о сем с людьми. Ему рассказали о требованиях каменщиков, о готовившейся забастовке, об острых расхождениях с администрацией.

– На этот раз мы доведем дело до конца, – говорили рабочие, – и уж будьте уверены, прищемим коту хвост.

Онофре тут же подумал о коте Дельфины. Все увиденное или услышанное тут же наводило его на мысль о девушке или о чем-то непосредственно ее касавшемся, словно его мозг был привязан к ее сознанию резинкой, и эта резинка растягивалась до известного предела, а потом сжималась, восстанавливая первоначальную форму одним рывком. Но он продолжал слушать и сочувственно кивал. У него успела выработаться привычка, которую он не потеряет уже никогда: привычка внешне со всем соглашаться, в то время как внутри него происходила напряженная работа по обдумыванию грязных махинаций и вероломных предательств. Когда солнце поднялось высоко и холод ослаб, он собрал группу рабочих и начал, по обыкновению, разглагольствовать. Люди устали от физического труда и были рады любому развлечению, поэтому они обступили его тесным кольцом и приготовились слушать. Надо было действовать быстро, пока не появился бригадир и не позвал жандармов, заподозрив неладное.

– Нет, не об этом, – произнес он таким тоном, словно продолжал прерванную речь. – Сегодня мне хотелось бы поговорить о другом. Я созвал вас сюда, чтобы сделать соучастниками потрясающего открытия. Оно может в корне изменить вашу жизнь и сделать это не в пример быстрее и решительнее, чем уничтожение всех форм государства, о чем я вам толковал несколько дней назад.

Он нагнулся, вынул из мешка флакончик с мутной жидкостью и показал его слушателям.

– Это средство для ращения волос, подтвердившее свою эффективность и надежность; я продаю его не за песету, не за два реала, даже не за один – так начал он свой путь в мир бизнеса.

Через несколько лет одной только смены его настроения, пустякового каприза будет достаточно, чтобы вызвать потрясение на всех европейских биржах и обрушить курс мировых валют. А сейчас он торговал флаконами с жидкостью против облысения, которые стянул прошлой ночью из ларька цирюльника Мариано. Онофре много раз слышал, как это делали уличные торговцы и мошенники, орудовавшие в районе Пуэрта-де-ла-Пас, и сейчас старательно копировал их стиль. Когда он кончил говорить, воцарилась мертвая тишина. «Боюсь, что я зарвался и зашел слишком далеко. Поставил на карту единственный источник, дающий мне средства к существованию, и проиграл. Анархисты ни за что не простят мне этого поступка, да и рабочие наверняка почувствуют себя оскорбленными и переломают мне ребра, потом выдадут жандармам, а те не моргнув глазом упекут в замок Монжуик», – думал он в эти секунды напряженного молчания. Неожиданно раздался громкий возглас:

– Я хочу купить флакончик!

Из толпы, прокладывая себе дорогу локтями, вышел человек гигантского роста с приплюснутыми чертами лица и вдавленным внутрь лбом. Он тряс высоко поднятой рукой с зажатыми в ней десятью сентимо – такова была объявленная Онофре цена за снадобье. Онофре взял деньги, вручил ему флакончик и спросил, есть ли еще желающие. Многие закричали, что да, есть, и стали протягивать ему монетки. Меньше чем за две минуты мешок опустел. Онофре попросил собравшихся разойтись и первым подал пример, скрывшись в переулке, образованном углом здания, где планировали разместить Музей Мартореля [28], и стеной, отделявшей парк от бульвара Индустриа. Переулок был темный, узкий и всегда безлюдный. Там он вытащил из кармана мелочь и вожделенно посмотрел на монетки, наслаждаясь их видом. В этот момент он заметил, как на противоположную стену упала чья-то тень. Не успев засунуть монеты обратно, Онофре резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с гигантом, купившим у него первый флакон снадобья и все еще сжимавшим этот флакон в руке.

– Ты меня не узнаешь? – спросил его гигант.

Всклоченные брови и борода, а также густые волосы на груди, которые ползли дальше по бычьей шее и переходили на подбородок, делали его похожим на сказочного великана-людоеда.

– Почему же, узнаю, – ответил Онофре, – что тебе от меня нужно?

– Меня зовут Эфрен, Эфрен Кастелс. Я из Калельи. Не из Калельи-де-Палафружель, а из другой, на побережье, – сказал великан. – Работаю тут всего ничего – полтора месяца, поэтому никогда раньше тебя не видел, а ты меня и подавно, зато много о тебе слышал и шел за тобой, чтобы взять причитающиеся мне две песеты.

– С какой это радости, позволь поинтересоваться? – спросил Онофре, притворяясь удивленным.