Немезида - Филип Рот Страница 21

Да, ему, безусловно, пошел бы на пользу отдых на морском берегу. Так, собственно, он и собирался с самого начала проводить летние выходные в отсутствие Марсии: ездить каждый уикенд на море, там весь день нырять в свое удовольствие, а вечером, дойдя по берегу до Асбери, ужинать своим любимым морским блюдом. Конечно, в подвале, где он обычно ночевал, было сыро, и в душе, которым все пользовались, редко текла горячая вода, и в простынях и полотенцах чувствовался песок — но после метания копья прыжки в воду были вторым из его любимых видов спорта. Два дня прыжков помогли бы ему хоть ненадолго развеяться, перестать все время думать о заболевших мальчиках, умерить свою озабоченность истерическими вспышками Кении Блуменфелда и, может быть, очистить голову от злой обиды на Бога.

Бабушка вышла посидеть с соседями, он в майке и трусах, почти уже кончив убирать со стола и мыть посуду, присел выпить еще один стакан воды со льдом — и тут позвонила Марсия. Доктор Стайнберг пообещал, что до тех пор, пока мистер Кантор сам не сделает Марсии предложение, ни он, ни миссис Стайнберг не будут говорить с ней на эту тему, так что она ничего пока не знала о беседе на их задней веранде накануне вечером. Она звонила, чтобы сказать, что любит его и скучает по нему, и узнать, приедет ли он в лагерь заменить Ирва Шлангера на должности инструктора по водным видам спорта.

— Что мне сказать мистеру Бломбаку? — спросила она.

— Скажи ему: да, — ответил мистер Кантор, изумив самого себя этим согласием не меньше, чем вчерашним обращением к доктору Стайнбергу с просьбой разрешить помолвку с его дочерью. — Скажи ему, что я готов.

А ведь он был твердо намерен по совету бабушки отправиться на уикенд на море, чтобы восполнить свои душевные ресурсы и с новыми силами вернуться на работу! Если Джейк и Дэйв могли в день высадки союзников спуститься на парашютах на оккупированную нацистами французскую землю, участвуя в создании плацдарма для наступления на Шербур вопреки упорнейшему сопротивлению врага, то он, разумеется, мог выдержать риск, с которым было сопряжено руководство школьной спортплощадкой в разгар эпидемии полио.

— Ой, Бакки, — вскрикнула Марсия, — ну до чего же здорово! Я так боялась, что ты скажешь "нет", я же тебя знаю! Ура, ты приедешь, ты приедешь в Индиан-Хилл!

— Мне надо будет позвонить О'Гаре и сообщить ему, и он должен будет найти кого-нибудь на мое место. О'Гара работает под началом у инспектора школ, ведает спортплощадками. Это может занять пару дней.

— Сделай это как можно быстрей, очень тебя прошу!

— Мне надо самому поговорить с мистером Бломбаком. Насчет зарплаты. Я должен платить за квартиру, и о бабушке нельзя забывать.

— Я уверена, что зарплата будет нормальная, не беспокойся.

— И мне надо поговорить с тобой о помолвке, — сказал он.

— Что-что? О чем поговорить?

— Мы с тобой обручимся, Марсия. Вот почему я соглашаюсь на эту работу. Вчера вечером я был у вас дома, попросил разрешения у твоего отца. Я приеду в лагерь, и мы обручимся.

— Ты уверен? — спросила она со смехом. — Мне кажется, полагается спросить для начала девушку, пусть даже такую покладистую, как я.

— Правда? Я ведь никогда раньше не делал предложений. Ты будешь моей невестой?

— Конечно! Боже мой, Бакки, я так счастлива!

— Я тоже, — сказал он. — Я колоссально счастлив.

В ту счастливую секунду он почти готов был забыть о своей измене ребятам, о дезертирстве со спортплощадки; он почти готов был забыть о своем гневе на Бога за жестокий мор, насланный Им на невинных детей Уикуэйика. Говоря с Марсией о помолвке, он почти готов был взглянуть на все другими глазами и броситься навстречу безопасной, предсказуемой, приятной жизни, навстречу нормальной жизни, какая бывает в нормальные времена. Но, когда он повесил трубку, перед ним вновь встали его идеалы — идеалы правдивости и силы, воспитанные в нем дедом, идеалы храбрости и самопожертвования, которые он разделял с Джейком и Дэйвом, идеалы, которыми он вдохновлялся в мальчишеские годы, защищая ими себя от извращенной отцовской склонности к обману, — его мужские идеалы, требовавшие, чтобы он немедленно дал задний ход и до конца лета выполнял ту работу, какую обязался выполнять.

Как он мог сделать то, что сделал сейчас?

Утром он вынес из школьного подвала снаряжение, разбил пришедших, которых не набралось и двадцати, на две команды и организовал софтбольный матч. Сам, когда началась игра, вернулся в подвал позвонить из своего кабинета О'Гаре — сообщить ему, что работает только до конца недели, а потом уезжает в Поконо-Маунтинз в летний лагерь, где будет водным инструктором. В то утро перед выходом из дому он услышал по радио, что в городе двадцать девять новых случаев полио, из них шестнадцать — в Уикуэйике.

— Второй уже за сегодня, — сказал О'Гара. — С площадки на Пешайн-авеню тоже драпанул у меня один, еврейской национальности.

О'Гара был утомленный немолодой человек, пузатый и недоброжелательный, он руководил школьными спортплощадками города уже много лет, и успехи на футбольном поле в годы Первой мировой, когда он играл за Центральную старшую, по-прежнему были высшей точкой его жизни. Его сегодняшняя брюзгливость была не сказать, чтобы убийственной, но она выбила мистера Кантора из колеи, из-за нее он почувствовал себя ненадежным субъектом и по-детски вдруг растерял слова, какими мог оправдать свое решение. Этой брюзгливостью О'Гара слегка напоминал его деда — и неудивительно, ведь он приобретал манеры на тех же негостеприимных улицах третьего городского округа. Дед, конечно, был совершенно не тем человеком, о ком мистеру Кантору хотелось думать в момент, когда его поведение шло настолько вразрез с подлинной его сущностью. Ему хотелось думать о Марсии, о Стайнбергах, о собственном будущем — а тут внезапно возник дед, выносящий ему вердикт с ирландским акцентом.

— Парня, на место которого я еду в лагерь, призвали в армию, — сказал мистер Кантор. — Мне надо отправляться в пятницу.

— Значит, вот она мне благодарность от зеленого юнца, которому через год после колледжа я дал такую завидную работу. Ну, вы, наверно, понимаете, что с моим доверием после этих фокусов можете распрощаться. Вы, наверно, понимаете, Канцер, что, если человек в разгар лета мне подкладывает такую свинью, ему не стоит рассчитывать, что я его еще когда-нибудь найму.

— Кантор, — поправил его мистер Кантор, как ему всегда приходилось делать, когда они разговаривали.

— Мне плевать, кого там откуда призвали, — продолжал О'Гара. — Мне не нравятся люди, которые драпают у меня в самый разгар всего на свете. Особенно такие, которые сами в армию не пошли, — добавил он.

— Я сожалею, что уезжаю, мистер О'Гара. И сожалею, кроме того, — произнес он на более высокой ноте, чем намеревался, — что не смог пойти в армию. Сильней сожалею, чем вы думаете. — И добавил на свою голову: — Я должен уехать в лагерь. У меня нет выбора.

— Что? — вскинулся О'Гара. — Нет выбора? Да что вы мне заливаете! Есть у вас выбор, и вы его сделали: драпать от полио. Нанимаетесь на работу, тут вдруг бац, полио — ну и к черту ее, эту работу, к черту все обязательства, ноги в руки — и бежать без оглядки. То, что вы делаете, называется драпать, Канцер, атлет вы наш, мировой чемпион. Оппортунист вы, Канцер. Сказал бы хуже, но хватит и этого. Оппортунист, — с отвращением повторил он, как будто это слово охватывало собой все низменные побуждения, которым способен поддаться мужчина.