Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник Страница 21

– Где ты это взяла? – слишком громко спросил он.

– Тише ты! – Я прижала палец к губам.

Он так на меня посмотрел, что я осознала: он ни за что не согласится на мое предложение. Тут, к моему облегчению, Парвиз наконец-то догадался, что от него требуется, и взял у меня бритву. Один надрез – и готово: только нужно решить, где его сделать. Но у Парвиза так тряслись руки, что я сразу поняла: ничего у него не получится, еще оттяпает себе палец.

Делать было нечего. Я выхватила у него бритву, оглядела себя. Нужно надрезать там, где никто не увидит, но где? Я поднесла лезвие к животу пониже пупка. Нет, не годится. Царапину на животе увидят в хаммаме. Бледный Парвиз молча смотрел на меня, и я полоснула себя бритвой по исподу правой ляжки, там, где она касается левой, прижала к порезу платок, и на нем расплылось кровавое пятно.

Ну вот. Готово.

Женские голоса зазвучали еще громче, раздался стук в дверь. К счастью, Парвиз встал, надел брюки и взял окровавленный платок. Я натянула одеяло до подбородка. Он открыл дверь, и я увидела их – стайку женщин, десяток или около того, – его мать, бабку, теток и младших кузин. Парвиз отдал им платок и оглянулся через плечо на меня. Я испугалась, что он выдаст меня, и укрылась с головой. И лишь когда дверь закрылась, я вздохнула спокойно.

Голоса за дверью смолкли. Я подумала, что женщины разоблачили обман, но тут коридор взорвался ликованием. Женщины смеялись, пели, вопили «ли-ли-ли-ли», передавали платок из рук в руки, поднимали его над головой и торжественно им размахивали.

– Мубарак! – кричали женщины. – Поздравляем!

Наконец они ушли, Парвиз уселся спиной ко мне в изножье кровати и закрыл лицо руками. Он не накричал на меня, не ударил, хотя мог бы: спасибо и на том. Вот бы еще объяснить ему, что после случившегося у меня просто не оставалось иного выбора. Я лихорадочно соображала, прикусив губу, но ничего не придумала, коснулась его плеча и сказала:

– Парвиз…

Он поднял голову.

– Мать мне всякое про тебя рассказывала, а я не верил, думал, вранье, сплетни. – Он глубоко вздохнул, покачал головой. – Она права. Ты меня обманула.

– Но я всего лишь хотела, чтобы мы поженились! И мне казалось, ты тоже этого хочешь!

Он не ответил, и я спросила:

– Разве ты не хотел, чтобы мы поженились?

Я села, придвинулась к нему, но он отпрянул, стряхнул мою руку, вскочил с кровати.

– Отстань! – крикнул он.

Глаза щипало от слез. Парвиз схватился за голову, принялся мерить шагами комнату. Потом вернулся, лег рядом со мной, чуть погодя затушил лампу.

Не знаю, долго ли мы в ту ночь лежали без сна и сколько я убеждала себя: не говори ничего. В спальне по-прежнему терпко пахло гармалой, которую женщины жгли, пока дожидались за дверями. Хотелось плакать, но я удержалась и лежала молча, не шевелясь.

В ту ночь я еще не знала, что и у Парвиза есть секреты. Лишь через много недель после нашей свадьбы мне стало известно, что Полковник съездил к его матери и устроил наш брак. Я-то думала, на него подействовало, что я заперлась в подвале и угрожала покончить с собой, и потому он позволил мне самой выбрать себе мужа – выбрать Парвиза. Я понятия не имела, что отец угрожал бросить Парвиза в темницу, если тот не женится на мне, и не подозревала, что без этих угроз и горького благословения матери Парвиза никакой свадьбы не было бы.

А ведь все начиналось так мило. Не прошло и трех недель, как мы пили кофе глясе и танцевали во «Дворце». Нежные торопливые свидания в переулке, наши первые поцелуи украдкой, стихи, которые он вложил мне в руку, и те, что я написала в ответ, – все это теперь казалось дурацкой, скверной ошибкой. Я зажмурилась, и перед моим мысленным взором встал белый платок, который Парвиз отдал матери. На этой лжи отныне строилась моя жизнь. Вся моя жизнь.

Часть вторая. Бунт

10

Дом пустой.

Дом удручающий.

Дом, от шквала юности закрывшийся ставнями.

Дом тьмы, где я солнцем бредила.

Дом одиночества, кофейных гущ, колебаний,

Дом пологов, книг, шкафов, образов.

«Пятница»

На самом деле Парвизу я была совершенно не нужна. Ни до, ни после свадьбы.

Несколько раз я заговаривала с ним о той ночи, но он отказывался обсуждать случившееся – равно как и дни, предшествовавшие нашему бракосочетанию. Мои слова ничего для него не значили. Я злилась, переживала. Неужто он думает, что я лишилась девственности с другим? Ему ли не знать, как строго меня держали в семье: уже одно это должно было развеять его опасения. Чем дольше я думала, тем сильнее досадовала на Парвиза, однако же после свадьбы мной овладело непонятное смятение. Оно-то в конце концов и побудило меня отказаться от объяснений, которые я так жаждала дать. Если Парвиз столь сурово меня осудил, что проку умолять его поверить? Разумеется, это мое решение не умалило нашу отчужденность, но я все равно поняла, что больше ничего ему не скажу – не чтобы его наказать, а чтобы сберечь остатки самоуважения.

И все же я твердила себе, что должна благодарить его за молчание. Ему ничего не стоило выгнать меня из дома. Даже если бы я вышла за него девственницей, он запросто мог бы со мной развестись. В два счета. Вышвырнуть за порог, как тех девиц, которых шепотом обсуждала с подругами моя мать, девиц, чьи имена даже родные не произносили после того, как тех отвергли мужья. Парвиз же, насколько я знала, никому ничего не сказал о первой брачной ночи.

Жизнь наша быстро вошла в колею. Новая служба Парвиза располагалась на другом конце города, в здании министерства. Утром он затемно уходил на работу, вечером приветствовал меня кивком, бросал «привет», направлялся в гостиную и, склонившись перед матерью, целовал ей руки. Она в ответ обнимала его, чмокала в лоб, и они принимались обсуждать случившееся за день, моя же роль сводилась к тому, чтобы подавать им чай.

Он проявил своеволие, ухаживая за мной, но больше уж никогда не перечил. Я осознала, что даже наш брак, единственный его бунт против матери, был уступкой ее желанию. Сделанного не воротишь, уговаривала я себя, отгоняя обиду, но больше всего меня задевало, что мать подзуживала его приставать ко мне с расспросами, например: «Зачем ты так часто ходишь в город?» Этот вопрос Парвиз задавал мне каждый день, а скоро добавились и другие: «Зачем ты расстегиваешь верхние пуговицы на блузке и почему у тебя такая короткая юбка?», «Зачем ты румянишься и красишь губы, когда идешь в город?» Якобы кто-то из родственников или соседей видел меня на улице, когда я шла по своим делам, и попенял его матери, что она не следит за невесткой.