Фабрика мухобоек - Анджей Барт Страница 20

Пожилой человек с маленькими усиками встал, но ответил, не покидая своего места:

– Нежелание верить в то, что за стенами гетто совершается такое страшное преступление, давало нам силы жить.

– Тот факт, что остающиеся в гетто плакали, я интерпретирую – прошу присяжных обратить на это внимание – следующим образом: они догадывались, куда увозят людей, а раз догадывался народ, не могли не знать местные власти, – сказал прокурор. – А теперь, воспользовавшись случаем, позволю себе задать личный вопрос автору дневника. Фамилия Познанский очень известна в Лодзи – она принадлежит знаменитой лодзинской семье фабрикантов. Так почему же…

– Не трудитесь продолжать, это чистое совпадение. Я скромный инженер, и с фабриками меня связывает лишь то, что я тяжело там работал.

На пороге зала появился уже известный мне служитель; мелкими шажками подбежав к судье, он что-то шепнул ему на ухо. Я на всякий случай съежился, но судья обвел взглядом зал, явно ища кого-то другого.

– Мы хотели сейчас задать несколько вопросов господину Варшавскому. Однако я попрошу его набраться терпения: к нам прибыл свидетель из Америки, а они, сами знаете, какие – у них нет времени ждать. Нам же важно узнать, как оценивают деятельность юденратов, исполнявших приказания немцев, те, что смотрят издалека и свысока. Итак, послушаем, что нам скажет госпожа Ханна Арендт ^[27].

Это было уже чересчур – даже если я окончательно спятил. Первой моей мыслью было: понимает ли оставшийся в коридоре Юрек, кто входит в зал суда. Мой друг говорил, что с ранних лет мечтал с ней познакомиться. Его всегда привлекали женщины, сильные в любых отношениях, в том числе сильные духом. В зале не заметно было оживления, что и неудивительно, я же, оскорбленный наглостью своей болезни, вышел из зала, дабы доказать себе, что волен в своих поступках.

Регина недоумевала, зачем в суд вызвали женщину, не имеющую отношения к лодзинскому гетто. Подобные сомнения высказал и защитник:

– Прошу прощения, но я не совсем понимаю, как суждения человека со стороны могут повлиять на судьбу моего клиента.

– Это нам и интересно узнать, – ответил ему судья. – Введите свидетеля.

В зал вошла женщина – немолодая, скромно одетая, но (Регина сразу это отметила) с прямым и на редкость смелым взглядом. Запах ее духов не вызвал у Регины никаких ассоциаций.

– Рады вас приветствовать, – на удивление громко и отчетливо произнес судья. – Вы приоткрываете дверь в большой мир, и оттуда в нашу затхловатую атмосферу просачивается свежий воздух. Не скрою, мне давно хотелось с вами познакомиться. Вам ведь близок Иммануил Кант?

– Хайдеггер. А кстати, что вы понимаете под словом «близок»?

– Только духовную близость. Хайдеггер, говорите… Что ж, приступим к вопросам. Не сомневаюсь, что мы услышим от свидетеля его правду и только правду. За дело, господа.

– Вы не раз отрицательно отзывались о деятельности юденратов. Ваше мнение не изменилось? – У Вильского было такое выражение лица, будто он немало знает об этой женщине. Интересно откуда? – подумала Регина.

– Да, юденраты сослужили плохую службу. Без них и, в особенности, без их руководителей жертв, вероятно, было бы меньше. Немцам труднее было бы отыскивать прятавшихся евреев. Так, во всяком случае, мне представлялось, и в таком духе я об этом писала.

Хаим нервно почесал в затылке, и Регина поняла, что его изумило не столько это суждение, сколько то, что его высказала женщина, притом очень смело.

– Вам что-нибудь говорит фамилия Румковский?

– Разумеется.

– Что вы о нем думаете?

– Исключительно убогая личность. Эта карета, эти банкноты с его подписью, марки с его изображением… Или альбомы, изготовленные в честь его персоны… он их собирал. Вести себя подобным образом в тех условиях – больше, чем ошибка, это преступление.

– Признаться, я как обвинитель с глубочайшим удовлетворением услышал, что ученый такого масштаба подтверждает мнение о преступной деятельности обвиняемого. Благодарю вас – только это я и могу сказать. У меня больше нет вопросов.

Защитник все время что-то шептал Хаиму на ухо. Наконец он выпрямился и сказал:

– И я от всей души приветствую знаменитого ученого. Насколько мне известно, вы ведь открыли радий?

– Не знаю, откуда вам это известно, но, полагаю, следует признать вашу правоту. – Женщина с непроницаемым выражением лица смотрела в какую-то точку над головой Борнштайна. – Добавлю еще, что я также внесла свой вклад в теорию относительности.

– Браво! Гораздо легче верить человеку, которым восхищаешься. Вы сказали, что, если б не юденраты, немцам было бы труднее отыскивать евреев. Будьте любезны, подскажите, где евреи могли спрятаться, раз немцы приказали им выметаться из своих квартир и вселяли туда местных жителей?

– Кто-нибудь бы их спрятал.

Регина присмотрелась внимательнее, не шутит ли она – но нет, ее лицо оставалось серьезным.

– Как вы, безусловно, знаете, – Борнштайн говорил все почтительнее, – во всех захваченных странах немцы создавали органы управления, опираясь на местное население. Президентом Варшавы был поляк, Юлиан Кульский, человек в высшей степени порядочный, хорошо относившийся к Адаму Чернякову и с ним сотрудничавший. Во Франции мэрами оставались французы. Вся промышленность оккупированных стран работала на немецкую военную машину. Взять хотя бы тракторный завод «Урсус» в Польше. И как же в сложившейся ситуации должны были себя вести евреи? Прятаться в лесах, да? Вы бывали зимой в лесу? – Он не стал дожидаться ответа. – Так, может быть, все же стоило пытаться сохранить школы, сиротские приюты, общественные кухни? Никто ведь не предвидел, что евреев все равно ничто не спасет. Что бы вы посоветовали еврейским старейшинам, если бы у вас тогда спросили совета?

– Я не была среди них и не переживала того, что переживали они, поэтому и посоветовать бы ничего не смогла.

– Понятное дело, лауреат Нобелевской премии. – Защитник благоговейно возвел глаза к небу. – Мудрые слова! Хотя, с другой стороны, ни дня среди них не прожив, вы беретесь оценивать их поведение.

– Так же, как многие другие. Все мы еще долго будем об этом размышлять. Как известно, изуверский план гитлеровцев увенчался успехом. Вы наверняка знаете, чту сказал в конце сорок первого года комиссар варшавского гетто Ауэрсвальд: «Юденрат выполнил свою задачу. Ненависть еврейского населения направлена не на нас, а на него».

– Так почему же вы, зная, что наша ненависть к юденратам была запланирована гитлеровцами, позволяете себе их ненавидеть?

– Я не говорила, что ненавижу. Я скорблю. Но вернемся к вашему подзащитному. В жизни важно, как человек страдает и радуется, живет и умирает. В каком – назовем это так – стиле. Могу только сказать, что, даже если господин Румковский страдал от того, что ему пришлось сделать, стиль его был просто непристойным.