Заземление - Александр Мелихов Страница 20

— Как, папочка тебя не подождал?.. — что-то в ней все-таки уловило некую странность: Лаэрт рассказывал, как они рванули к автобусу, и папочка успел, хотя был годков на тридцать с гаком постарше да еще с набитым портфелем, а Лаэрт отстал.

— Он не мог опаздывать, он же на какие-то требы ехал, он же все время нарушал гэбэшные инструкции, в домашних условиях исповедовал, соборовал, вечно носил с собой все облачение, святые дары… Впрочем, я в терминах могу и путаться. А ты знаешь, что твой дедушка-атомщик перед смертью уверовал?

— Знаю. Но мне всегда казалось, что для умного человека рано или поздно это вполне естественно. Он же пережил клиническую смерть во время операции…

— А ты знаешь, что его не хотели оперировать, доживешь, мол, и так, старый хрыч, а он добился только ради осанки? На том свете ему ничего, кроме тьмы не открылось, просто вдруг взял и уверовал. А когда уверовал, решил взвесить душу. Он вычитал у каких-то жуликов, что душа весит девять грамм, как говорили при Сталине… Или семь?.. Но он подошел к делу по-научному, стал пробиваться в больницы к умирающим, чтобы их взвешивать до и после, его, разумеется, везде посылали, несмотря на все его регалии, растолковывали, что умирающие теряют в весе, пардон, из-за всяческих выделений… Как такой умный человек мог поверить в эту хрень?

— Мой муж, — она с наслаждением выговорила эти слова, — мой муж считает все подобные обращения ситуационным психозом. И даже папочка с ним не спорит. Но бабушка была счастлива, что дедушка наконец-то прозрел. В последние годы они были особенно счастливы. Умерли в один день, как в сказках. Уверенные, что расстаются ненадолго.

— Я спрашивал отца Павла, как он переносит общение с умирающими, с мертвыми… Я даже когда на улице вижу катафалк, у меня настроение портится, а он говорит, что в таких ситуациях вообще забывает о себе. А с отцом своим, когда тот обратился, на полном серьезе обсуждал его концепцию Троицы… Ты знаешь, что он придумал математическую теорию Троицы?

— Да, что-то с векторами, я не поняла.

— А мне отец Павел все растолковал. Твой дедушка задал вполне здравый вопрос: как это можно быть единым в трех лицах? Ведь если сложить три части, то всегда получается что-то новое. Сложить, например, три цветка, получится букет. Но если сложить три вектора, то получится снова вектор. Значит, Бог это вектор, а его лица — проекции этого вектора.

— Я этого не понимаю.

— Я тоже. Подозреваю, это даже какая-нибудь ересь. Но для отца Павла любовь все превозмогает. Он на моих глазах в постный день ел в гостях какую-то заграничную колбасу, которую специально для него везли: если предлагают с любовью, можно и нарушить, чтобы не портить людям праздник. Спиридон Тримифунтский тоже ел с путником мясо в пост. Но вот если предлагают, чтобы поглумиться над верой, уступать ни в коем случае нельзя. Отец Павел попутно мне рассказал про каких-то двух святых, которых языческий князь, литовский, кажется, издевки ради пытался в пост накормить скоромным, типа «Вы меня уважаете?», а они предпочли приять мученический венец.

Приять мученический венец, — в этих его словах ей тоже послышалась легкая издевка. Хотя глаза по-прежнему сияли рубинами.

— А ты знаешь, что твой дедушка перед смертью начал воспоминания об атомном проекте? Отец Павел просил меня посмотреть, можно ли что-то рекомендовать в какой-то журнал, у меня там есть кое-какие связи.

— Ну и как?

— Потрясающе. По занудству. Извини, конечно, я знаю, что он был веселый остроумный человек, а там прямо хоть пародию пиши. «Постоянное наличие влаги в кладке реактора А из-за неудачной конструкции вентиляции и попадания воды из козловых ячеек привело к электрохимической коррозии авиа́левых труб, течи их и наличию в кладке такого количества воды, что реактор заглох из-за недостатка реактивности. Козел произошел потому, что не закрылся шаровой клапан, и вода вместо канала попадала в коллектор холостого хода, хотя прибор показывал нормальный расход воды в тэка…

— Хватит, хватит, у тебя память и правда феноменальная… А что такое козел?

— Это когда что-то где-то расплавляется и застывает. Твой дедушка так подробно описывал все аварии, чтобы доказать, что они сами все придумали, а не разведка им выкрала: если бы выкрала, то все сразу и заработало бы. Но пара-тройка живых деталей все-таки есть. Про подростковые шутки этих генералов и академиков с петлей на шее. То Курчатов в гардеробе прибивает к полу галоши Ванникова, то Славский в банный день приказывает дежурной следить за голым Курчатовым, чтобы его не убило током от электрической плитки… То коридорную посылают в номер к великому металловеду Бочвару — будто бы он в нее влюблен, но не смеет признаться…

— Слушай, я никого из них не знаю.

— Но Берию хотя бы знаешь? Берия разносил какого-то снабженца и вдруг возмутился: «Что вы на меня смотрите сверху вниз?» — тот был ростом за метр девяносто. И этот несчастный полуприсел, чтоб оказаться с начальством на одном уровне. Ну, не свинья ли? Берия.

— Ладно, что-то я засиделась, — она решительно встала. — Наверно, мой муж уже беспокоится.

Он без протестов тоже встал и включил свет. Рубины съежились в искорки, и снова проступила потасканность.

— Но мой-то батяня-атеист оказался стойким, как партизан. После своего бестселлера о новомучениках он сделался любимчиком очень высоких иерархов, когда у него нашли опухоль, они, буквально каждый, лично пообещали за него молиться. И он после каждого такого обещания приходил домой особенно мрачный: кого они дурачить собрались?..

Вот и ее теперь не одурачить!

И все-таки она едва не выдавила стекло, чтобы со своего второго этажа получше разглядеть Лаэртову жену (она еще заочно окрестила ее Офелией), когда они с Лаэртом корячились с вываленным из багажника такси мешком: как позже выяснилось, Офелия намеревалась питать свое семейство экологически чистым проросшим овсом. И ее обдало счастьем, когда Офелия оказалась востроносенькой мышкой в подростковых джинсиках, стриженной ежиком, зачем-то наслюнявившей себе висюльки на висках вроде бакенбардиков. Офелия в джинсиках и Лаэрт в трениках и шлепанцах пытались взвалить мешок Лаэрту на спину, и с десятой попытки им это удалось, но у Лаэрта после двух шагов подкосились тоненькие ножки, и если бы он не сронил мешок себе на пятки, то наверняка был бы им придавлен. Лишь в этот миг злорадство ее иссякло, и она вспомнила, что сегодня еще и не работает лифт.

— Савик, помоги моему утонченному однокашнику, — все-таки не сдержав ликования, попросила она и через минуту с торжеством наблюдала, как широкая спина ее Ломоносова в любимой его хламиде навыпуск наклонилась поперек мешка, в одиночку вскинула его через голову и засеменила к подъезду, а Лаэрт со своей Офелией суетились вокруг, пытаясь изобразить какую-то помощь.

Только после этого она почувствовала, что Лаэрт прощен.

Но от прощения до сочувствия путь был еще очень долгий. Еще Офелия должна была многократно и надолго задерживаться в каких-то экологических колониях, сливающихся с природой, чтобы она наконец решилась время от времени, а потом все чаще заносить Лаэрту с Никитой бидончик с супом. Даже когда Офелия окончательно переселилась на оставленную главным атеистом карельскую дачу, она не решалась обсуждать с Лаэртом его жену. И только когда пьяненький Лаэрт, криво усмехаясь, поведал, что Офелия благородно призналась ему в сожительстве с дачным соседом, тоже покинувшим суету городов и потоки машин, но у него, у Лаэрта, как уверяла супруга, нет поводов для ревности, поскольку Офелия занималась этим исключительно для здоровья, — только тогда она наконец взорвалась: