Сто девяносто девять ступеней. Квинтет "Кураж" - Мишель Фейбер Страница 20

Сделав дело, я тут же, не мешкая, принялся заметать следы. Я завернул тело Мэри в кусок навощенной парусины и спрятал его в сундук. Потом я тщательно вымыл руки, чтобы на них не осталось крови. Вымыл таз, нож и пол. Потом я спустился к себе в кабинет и засел за столом, притворившись, что я разбираю счета.

Остаток того злополучного дня — как, впрочем, и весь следующий день, — были для меня мукой страшнее, чем вечные муки Ада, что ожидают меня впереди, ибо боюсь, что всемилостивый Господь откажет мне, грешному, в милосердии и отошлет мою душу к Диаволу. Пока тело Мэри остывало в моем матросском сундуке, я вместе с супругой и дочерью, обезумевшими от беспокойства, прочесывал улицы Уитби в поисках нашей пропавшей овечки. Мы расспрашивали всех знакомых и незнакомых, на восточном берегу и на западном. Домой мы возвращались уже затемно, валясь с ног от усталости.

Она сбежала, говорит жена, с этим Уильямом Агаром. Он увез ее, мерзавец.

Мы пошли к матери Уильяма и спросили, что ей известно. В ответ она так истошно орала, что у нас заложило уши. Мой сын отправился в Лондон, сказала она, но вы глубоко ошибаетесь, если думаете, что он взял с собой вашу придурочную дочурку. Мой бедный мальчик сбежал в столицу, подальше от этой вашей малахольной, потому что ему надоели ее заверения в вечной любви, ее выдумки и вранье — я сама видела, как он от отчаяния чуть ли не бился головой о стену. Он мне сказал тогда: «Слушай, мать, неужто все молодые девицы такие убогие головой, что видят большую любовь там, где ее нет и в помине?» Так что он счел за благо сбежать подальше и теперь наконец-то избавился от ее домогательств, а если она собирается ехать в Лондон следом за ним, то она все равно никуда не доедет — не дальше первого же борделя в Йорке!

После этой возмутительной перебранки я отвел Катерину домой. Она была вне себя от ярости — и эта ярость изрядно ей помогла продержаться какое-то время, но потом она вновь впала в скорбь и отчаяние, ибо Мэри так и не нашлась. Час за часом мы проводили, напрягая слух в мучительном ожидании звука знакомых шагов, которых я знал, что не будет. «С ней что-то случилось! — рыдала супруга, ломая руки. — Что-то ужасное! Что-то плохое! Я знаю!» «Не говори ерунды, женщина», — отвечал я и выдумал дюжины утешительных историй с непременным счастливым концом.

Только на третью ночь моих домочадцев свалил крепкий сон, ибо скорбь и тревога гонят сонливость прочь, но и отнимают немало сил, и изнуренное естество рано или поздно берет свое. Итак, супруга и дочь заснули в своих постелях, я же тихонько прокрался наверх и вынес в ночь окоченевшее тело моей возлюбленной Мэри — тогда я еще был силен и крепок, поскольку еще не прошло и двух лет, как я оставил свое ремесло китобоя и подвизался в торговом деле, и в теле моем оставалось достаточно мощи, так что я нес ее так же легко, как воришка несет в руках сверток с украденными свечами. Под покровом ночи я бегом пробежал до пристани, и спустился к реке, и предал тело бедняжки Мэри ее беспокойным водам.

На следующий день, рано утром, ее нашли у Рыбного причала. Слух об убийстве разлетелся по городу и достиг нашего дома. Я до последнего изображал потрясение и неверие — нет, говорил я, вы ошиблись, не может быть, чтобы это была она и т. д. А потом, когда мне принесли ее тело, исступленный мой плач разнесся по улицам Уитби скорбящим эхом.

В полночь Шейн, пьяная вдрабадан, бродила, шатаясь, среди надгробий на старом кладбище на Восточном Утесе. Полная луна, достойная демонических любовниц Дракулы, освещала ей путь — луна и дешевый карманный фонарик с убитой батарейкой.

— Ну, где ты, мерзавец… — бормотала она, освещая могильные камни слабосильным лучиком фонаря.

Она пришла отомстить. Если б сейчас у нее спросили, зачем она притащилась на кладбище посреди ночи, она бы так и ответила: отомстить. Отомстить человеку, который зверски убил свою дочь, потому что она посмела нарушить какой-то дурацкий религиозный запрет. Отомстить Маку, который все-таки оказался прав — пусть даже это была тошнотворная правда — и который нарочно нанес смертоносный удар цинизма по ее вере в добро и в людей. Отомстить святой Хильде и иже с нею — потому что при всей их высокой, умильной патетике они были бессильны спасти своих ближних от несчастий и бед. Отомстить человечеству в целом — извечному и безмерному злу, что таится в душе человека. Отомстить этой проклятой, безбожной вселенной, где какие-то высшие силы решили, что она скоро умрет, хотя ей очень хочется жить — причем решили даже из вредности и не со зла, а потому что так выпало на какой-то вселенской рулетке, для которой нет разницы между жизнью и смертью отдельного человека.