Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин Страница 20

Русская Православная Церковь Московского Патриархата на этом фоне выглядела своей: такой же бедной, привычной и совсем не западной и несектантской. И хотя поначалу Васильеву она казалась менее интересной, чем разного рода эзотерические сообщества и всякая экстрасенсорика, но с конца 1992 года он стал периодически заглядывать в Свято-Воскресенский храм. Там его встречал тогда еще совсем молодой отец Ярослав Андрейко. Васильев поначалу задавал ему те вопросы, которые любому среднеарифметическому советскому человеку кажутся неразрешимыми с точки зрения христианства.

– А почему Бог допускает войны? Болезни? Гибель невинных людей? Почему то, что у нас сейчас происходит, Он допускает? – спрашивал Васильев и смотрел в глаза отцу Ярославу, слегка прищурившись, замерев от предвкушения скорого полемического торжества.

Андрейко мысленно вздыхал (на этот вопрос ему регулярно приходилось давать ответ лет с пятнадцати как минимум), и говорил:

– Бог всемилостив и благ, и всякое благо исходит от Него. А что до нашей жизни – жизни, действительно, очень непростой – то было бы удивительно, если б мы, оставив Бога, жили хорошо…

Васильеву этот ответ казался интересным, но не исчерпывающим. Он задавал новые вопросы, столь же типичные, что и вопрос номер один, и снова получал ответы. Затем он начал читать те немногочисленные книги (в основном – изданные на дрянной желтой бумаге брошюры, на большее средств у тогдашних православных издателей не было), которые продавались в иконной лавке. Через полгода размышлений и сомнений он пережил то осознание себя православным человеком и приобщение к церковной жизни, которое ныне принято именовать воцерковлением. С этого времени он стал постоянно посещать богослужения, держать посты и более-менее регулярно читать утренние и вечерние молитвы дома. А с декабря 1993 года он (разумеется, добровольно) стал по выходным выполнять и некоторые послушания при Свято-Воскресенском храме.

Еще через год с небольшим, на Святках 1994/1995 годов, он был рукоположен во священника. А еще через полгода его жена подала на развод; сразу же после того, как суд вынес соответствующее постановление, она уехала к родителям в Киев, прихватив с собой обоих сыновей. Семейная жизнь надломилась – как оказалось, без надежды на исцеление – в первые же месяцы активного воцерковления Васильева. Его супруга готова была спокойно, не без некоторой даже житейской мудрости, воспринимать и нечастые пьянки, и даже эпизодические измены, ничего не имела против запойного чтения книжек про экстрасенсов – но вот ежедневные утренние и вечерние молитвы, да еще и в сочетании с постами, вызывали у нее неподдельный ужас. «Совсем рехнулся!» – поставила она диагноз своему супругу, и ничто не могло ее заставить изменить своего мнения. Муж, ранее бывший «нормальным человеком», стал в ее глазах даже не просто «ударившимся в религию», а «сумасшедшим». Что же до самого Василия Васильевича, то он тоже действовал достаточно прямолинейно (что свойственно почти всем неофитам) – требовал от супруги посещения богослужений, неукоснительного соблюдения постовых норм в домашнем питании и т. п. Последнее было существенной проблемой: жили они тогда совсем небогато, выбор еды был небольшой, и в этих условиях пост подчас балансировал на грани голодовки.

Когда Васильев был рукоположен, жена окончательно утвердилась в своем выводе:

– Мой совсем с катушек слетел!.. – охотно, но при этом и с очевидной горечью, жаловалась она подругам.

После хиротонии, когда и молитв, и постов, и требований к ней, как теперь уже «матушке», стало больше, а денег – меньше, жена уже почти не колебалась. Если «рехнувшегося» мужа-офицера она еще как-то терпела, то с мужем-попом она примириться не могла. И Васильев, прослужив полгода женатым священником, превратился в целибата – безбрачного. По канонам жениться он более права не имел.

Впоследствии он не раз задумывался: можно ли было избежать такого исхода? И, хотя ему трудно было признаться в этом даже самому себе, где-то в глубине души он все же говорил: да, при иных условиях можно было хотя бы попытаться.

Но вот с условиями были как раз проблемы. Ибо вскоре после того, как будущий отец Василий начал активно воцерковляться, на его жизненном пути возникли очень серьезные затруднения.

* * *

Начало 1990-х годов оказалось для постсоветских военнослужащих временем крайне скверным не только в моральном плане, но и в материальном. Цены росли катастрофически быстро – и для людей, которые привыкли с детства и до седых волос жить примерно с одними и теми же ценниками, это стало сущим светопреставлением. Какое-то время существовала карточная система. После ее отмены, впрочем, сильно лучше не стало. Начались перебои с выдачей заработной платы. Военным, конечно, не задерживали зарплату так же основательно, как рабочим, учителям и прочим совсем уж ненужным тогдашней власти людям, то есть месяцев на десять-одиннадцать. Но на пару-тройку месяцев все же задерживали. И к тому моменту, когда дензнаки выдавались на руки, стоимость их существенно уменьшалась. В какой-то момент прапорщики, а следом и офицеры начали с ужасом осознавать, что им не на что купить даже хлеба. В небольшом магазинчике, который имелся в их воинской части, появилась толстая истрепанная тетрадка. В нее продавец вписывал ФИО периодически заглядывавших офицеров и количество буханок хлеба, которые они брали в долг – до ближайшей зарплаты…

В один дождливый сентябрьский день, в 1992-м году, Васильеву пришлось с утра отправиться в Мангазейск – участвовать в «утрясании» очередного вопроса в штабе округа. Назад вернулись уже довольно поздно, в половине пятого вечера. Когда казенный уазик заехал на территорию части, Васильев вместе со спутниками увидел, что что-то случилось: перед одним из двух трехэтажных панельных домов собралась толпа. Тут же стоял другой УАЗ, только милицейский, и скорая помощь.

– Тормозни-ка тут! – негромко сказал он водителю – сорокалетнему прапорщику, который, впрочем, и так уже остановил машину.

Васильев выпрыгнул на мокрый растрескавшийся асфальт и быстро подошел к толпившимся у подъезда людям.

– Что случилось? – громко, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил он. Никто не ответил. Женщины с нервной тревожностью пару раз оглянулись на него испуганными и безсмысленными глазами, мужчины продолжали стоять, перешептываясь и тихо переругиваясь друг с другом. Дождь продолжал противно, изматывающе моросить, но расходиться никто не собирался.

– Что случилось-то? – уже тише спросил Васильев своего знакомого, капитана Николаева, стоявшего тут же, рядом с ним.

– Васька застрелился, – тихо ответил он.

– Как застрелился?! – недоуменным, но уже почти кричащим шепотом переспросил Васильев.

– Так, – Николаев стал говорить еще тише. – Застрелился. Как все стреляются. Оставил записку: мол, никого не виню, стыдно, что детей кормить нечем. Не могу, мол, так жить.

Васильев почувствовал, как у него слегка подкосились ноги, а волосы на голове, намазанные скверным армейским «Шипром», начинают противно чесаться от выступившего пота. Вася Петренко был его старым приятелем, он тоже когда-то окончил Киевское училище. Вася был чуть помоложе. Они никогда не были особенно близки, но общая альма-матер, вкупе с тем, что они были тезками, – это невольно сближало их в тесном гарнизонном мирке. К тому же Петренко был человеком в общении легким, добродушным и на редкость хлебосольным (а такое в армейской среде всегда ценится особо). Пять лет назад Вася стал местной знаменитостью: его супруга родила тройняшек. Приезжали фотограф и журналист из районной газеты, в которой вскоре вышла небольшая заметка со столь же небольшой фотографией молодого и в один момент ставшего многодетным семейства Петренко. Вася был очень горд: и заметкой, и женой, но в первую очередь – тремя своими сыновьями.