Кащенко! Записки не сумасшедшего - Елена Котова Страница 20

– Не трогайте ее! – орет «Хармс». – Вызовите «скорую»! Она вся посинела. Помрет же… Посинела… и губы фиолетовые.

Приходит дежурный врач и, едва взглянув на Иру, бросает: «Кордиамин, кофеин…» Мы с Татьяной Владимировной переглядываемся: девчонки перепугались, а для врачей это рядовой случай. Сестра, санитарка и Оля втроем ведут Ирку в палату.

Поздно вечером, часов в десять, не раньше, дежурный врач – в этот день дежурила именно мой «наблюдающий» врач – зовет меня «пообщаться». Выхожу от нее в одиннадцать. Все неопределенно. По крайней мере, докторица именно так представила мне картину. Я не понимаю, чего тут темнить, это же психиатрическая экспертиза, не болезнь, она без полутонов диагноза: либо я вменяема, либо нет! Не разобрались за две недели, что ли?

В курилке, слава богу, только «Хармс» и Оля, уже почти родные люди, с которыми можно разговаривать. Они подвигаются, я сажусь на краешек двух составленных стульев.

– Ну чё? – спрашивает «Хармс».

Пересказываю разговор с докторицей.

– Ну, мля… – «Хармс» затягивается сигаретой, – нервы на кулак мотают. Мне тоже… И ведь все побольнее хотят. Меня когда… о детях… у меня крышу сразу сносит.

На часах полночь. Так поздно я тут еще никогда не ложилась. «Надо спать, – шепчет мне окно, – надо». Я вижу, что оно опять вывернулось наизнанку. Или это не оно, а я? «Гнать, надо гнать от себя мысли, – втолковывает мне окно, – то курорт, то отчаяние… Курорт не курорт, а все же отдых. Неуязвимость… Не выдернут на допрос, не придут с обыском… Ты тут под защитой». Точно, окно сегодня наизнанку… Я в психушке, в больнице Кащенко, и тут я чувствую себя под защитой?! От реальности? Да, она вывернута наизнанку, а я смотрю на нее через окно. А что, по мою сторону окна – защита?! Моя защита – это мои адвокаты, мой разум.

Я, похоже, начинаю тут приживаться, это страшно. Я в гнезде кукушки, я становлюсь одним из птенцов, мне страшно выпасть из гнезда. Я уже отвыкла ходить на допросы, и думать о них страшно.

Наутро за окном день тяжкий и тоскливый. Это видно сразу, невооруженным глазом. Мне ничего не хочется – ни кофе, ни сигарет; не хочется ни болтать, ни хохотать. Даже писать. Хочется спать, но не спится. Над головой в голос разговаривает ночное трио. Теолог, Галина и ее коньячная подруга лениво растянулись на своих кроватях и переговариваются через всю комнату в полный голос. Что-то о буддизме и нирване. Это же осатанеть можно, каждый день, каждый божий день слышать этот бред! Всем остальным, видимо, тоскливо, как и мне, все валяются в кроватях, прикрыв головы одеялами, чтобы не слышать ни голосов в палате, ни уже привычных окриков в коридоре. Свернувшись калачиком, думаю, как, оказывается, хрупка человеческая психика. Еще вчера казалось, что вокруг меня заборчик неуязвимости, а только поковырялись в нем профессиональными острыми пальцами, знающими, где найти точечки побольнее, и, нате пожалуйста, сегодня у меня хандра! А следаки будут не тоненькими пальчиками ковыряться, а бить наотмашь. Я выдержу? И что со мной будет?

Гнать, гнать эти мысли, радоваться, что у меня отдых, как сказало мне окно вчера. А разве это не означает, что я начинаю прятаться в гнезде кукушки? И эти мысли тоже надо гнать, надо занять голову работой, думать надо, в этом моя защита…

От тоски жру сухарики. Знаю, что нельзя, а жру. Слопала полпачки, а зачем? Йогу не сделала, умылась-то с трудом. При мысли «про покурить» подступает раздражение: теперь, когда у нас остался один унитаз на отделение, в «курительно-туалетном салоне» – постоянная вонь и шеренга призраков в халатах, они бранятся на ту единственную, что захватила унитаз, требуя освободить поскорее.

За окном хмарь. Из форточки долетает сочный весенний воздух, но видно, что холодно и ветрено. Надо сжаться, подремать, чтобы этот день, бессобытийный, тусклый, наполненный пустотой отсутствия желаний, прошел быстрее.

После обеда оживаю и тут же ловлю себя на мысли, что это симптом шизы. «Ну что, ожила?» – тут же громко спрашивает меня Галина, а мне хочется только, чтобы она заткнулась. Галина бубнит и бубнит, голос хриплый, скрипучий…

– …позвоночник что-то заступорило… а где халат? Вот только что халат положила на стул, а кто увел? Хоть бы мне в два часа отсюда завтра уйти… Это же полный беспредел, сегодня пришла на кухню с бидонами, они сказали: «С баками надо приходить, сердце на ужин»… Сердце с горошком зеленым, после такой жрачки они все усрутся, а мне опять сортиры за ними мыть…

– Нет, завтра пол в палате мыть не будем, у меня расписание, мне в полвосьмого за хлебом… – вторит ей отравленная коньяком подруга. – Девочки, а как на улице хорошо, весна…

– Лен, – обращается ко мне Галина, – хочешь чаю, там кипяток сёстры поставили, нет-не-вставай-я-тебе-принесу-мне-не-трудно-девочки-если-кому-кофе-растворимый-вы-не-стесняйтесь-у-меня-есть-что-же-блин-у-меня-так-шею-то-крутит-сердце-в-бидоны-совсем-офигели-они-им-самим-лечиться…

Галина говорит без пауз, обращаясь попеременно то к одной соседке, то к другой, то ко всем, то ни к кому. Она говорит о детях, об икебанах, о поездках в Марбелью и Калабрию, рассказывает, что с пальцев слез маникюр, объясняет, как приготовить дома панакоту… А куда девалась ее желтая пластиковая миска с квашеной капустой, которая еще вчера стояла в тумбочке? Речитатив переносится в «туалетно-курительно-ванный салон». Как тут оказалась не только Галина, но и я, мне непонятно. Те же рассказы повторяются «переклиненным» девкам и старухам, способным в ответ только мычать, но Галину устраивают и эти собеседники, равно как и их отсутствие. В одиночестве она говорит сама с собой…

– К вечеру ожила, значит, – повторяет она свой диагноз мне. – Это типично.

– У меня утром шейно-воротниковую зажало, нервные корешки.

– Понятно, перенервничала с вечера, когда с врачом разговаривала, – гнет свою линию Галина.

– Это от духоты и отсутствия движения, – я понимаю, что оправдываюсь перед ней: она же все докладывает. А какая мне разница, что именно она доложит? На что это повлияет? В сухом остатке – ни на что! Почему мне так беспокойно?

Поздно вечером – типично для воскресенья, после загулов выходного дня, – привозят «новое поступление», застилают в коридоре банкетки. Женщина около сорока. «Совсем новенькая» кричит, зовет медсестру.

– Что надо? – спрашивает та.

– Не «что надо», а «я вас слушаю», – следует ответ.

Еще какая-то словесная пикировка, и вот уже по коридору летит крик «совсем новенькой»:

– Я в префектуре работаю! Развели тут малину. Всех сдам! Все расскажу, все ему расскажу, что у Гаврилкиной в отделении творится! Изнутри все расскажу. Все знают, что тут бабло делается, только не знают, что так много… И мэру напишу… Вы у меня завтра по струнке ходить будете.

– У меня ногти отрезали, а они были нарощенные, – «зеленая Шанель» тут же подкатывает к «совсем новенькой».

– Ногти отрезали?! Тебе? Эти, что ль? Не бэ… Завтра велю взад приклеить. Всем отделением клеить, тля, будут. Построятся и будут тебе ногти клеить, погоди только…