Стриптиз на 115-й дороге - Вадим Месяц Страница 20

Кошки в моей жизни – редкость, почти деликатес. Генка Однокрылый, стихийный убийца, малахольный человек, вернувшись с зоны в 1986 году, закусил на спор живой кошкой стакан розового вермута. Кошка принадлежала его матери, но старуха была рада возвращению сына, смеялась. Смеялись и мы, гости и квартиранты. Однокрылому было не до смеха. Животное глубоко исцарапало ему лицо, извернулось, вцепившись в него всеми четырьмя лапами. Гена испугался, зарычал и швырнул тварь в открытую на огород дверь. Парень истекал кровью, вермутом, на губах его висел клок кошачьей шерсти. Он победоносно улыбался, но всем было его жалко. Если бы у него было две руки, кошку бы он удержал. Правую ему отрезало по плечо поездом еще в молодости, здесь на Черемошниках. Преступления он совершал левой. Одной левой. Всем было жалко именно Однокрылого, а вовсе не кошку. Хотел понравиться девушке, а та обиделась и ушла. Что кошке? Полижет бок, ну и заживет, а вот рука у Генки никогда не вырастет.

Издевательств над кошками, этими священными египетскими ведьмами, я видел много. Особенно в детстве. Беспричинная жестокость, изобретенная людьми для собственного самоутверждения, вселила в меня лютый ужас перед будущей взрослой жизнью. Я рад, что последнее время все реже сталкиваюсь с разного рода изуверством, хотя встречал кошек, привязанных проволокой к шпалам и рассеченных колесами, – и на Нью-Джерси транзит, и на рельсах в Южной Каролине. Может, африкане приносят их в жертву? Может, это необходимо им для поддержания духа? Вряд ли в Сибири это было связано с сатанизмом. Обыкновенная подростковая преступность. С языческими корнями. Бегство от тоски.

Кто-то с болезненным постоянством вешал бедных животных в заброшенном маленьком сарае за гаражами, отрубал головы топором на кирпичных плахах.

Как-то раз летом наехавшая из южных республик абитура повеселилась, пообрезав кошкам кончики носов, уши, сняв по живому шкуру с лап и хвостов. Я возвращался в тот день из школы, где учился в одном из младших классов. Стая изуродованных, окровавленных зверей попалась мне навстречу. Следы пыток поражали изощренностью. Я не заплакал – остолбенел. Ирокезы, свевы и даже древние евреи снимали скальпы с поверженных в бою – но почему с кошек? Неизвестного племени чурки решили запугать наш город, но я испугался больше всех. Я подумал: если кто-то так ненавидит кошек, то и у кошек есть власть. На земле существуют города кошек, где они по своей конституции выцарапывают глаза и снимают скальпы с пришельцев. Я готов объединиться с кошками, чтобы жить дальше. Нас много. Мы ловкие, хитрые, нас все гладят по голове.

Единственным близким другом той поры был мой кот Мюллер. Пушистый, сибирский, удивительно пластичный для своих габаритов. В мороз дедушка принес его полуживым котенком с лыжной базы. Мы выкормили его, к весне кот подрос и начал самостоятельную жизнь. Удержать Мюллера взаперти было невозможно. Он недовольно урчал, мастурбировал на детские плюшевые игрушки и однажды научился прыгать с балкона третьего этажа. Профессионально. В охоте на птиц. Тревога за Мюллера, бесконечное ожидание его из романтических вояжей оживают во мне до сих пор – в каких-нибудь невнятных снах.

К семейству кошачьих (по гороскопу я – Лев) всегда испытывал почти физиологическую нежность. Мне приятны их леность, эгоизм, умение расслабляться до состояния тополиного пуха, акробатичность и стремительность в достижении цели. Я тоже стараюсь поддерживать ночной образ жизни, не имею ничего против весеннего блуда. Мюллер был единственным котом в моей жизни, с которым мы жили вместе. Он даже сыграл роль в становлении моего характера. Но теперь, когда я встречаю кошек в домах у приличных и неприличных друзей, в диких дубовых лесах и на самых грязных улицах, они, несмотря на мои симпатии, не внушают мне прежнего чувства единения с природой.

Мюллер в очередной раз пропал дней на пять. Я не находил себе места: рыскал среди сараев за гаражами, заглядывал в разделочные столовых, всматривался в глаза студентов из Таджикистана. Разговор со стариками на лыжной базе, где работал мой дед, дал поискам неожиданный импульс. Я разгадал тайну Сфинкса и семи кошачьих жизней.

Стояла ночь, хорошо освещенная полной луной. Биологический корпус медицинского института находился напротив и наискосок от нашего дома. Рядом простиралось огороженное сеткой футбольное поле. При желании Александр Трифонович (мой дед) мог наблюдать происходящее из окошка, но он спал. Я выскользнул за дверь никем не замеченный. В школьном ранце позвякивали молоток, плоскогубцы, глупый кухонный нож и карманный фонарь. Старики с лыжной базы, где работал дед, сказали, что безденежные инвалиды и пьяницы имеют право сдавать пойманных бродячих животных для опытов в лабораторию в обмен на спирт. За крысу – сто граммов. За кошку – двести. За собаку – еще больше.

Это было благородным промыслом: помогало остановить расползающиеся по стране холеру и чуму. С другой стороны, люди могли пить чистый продукт вместо дурнопахнущего одеколона и взвеси клея «БФ». Но здоровье нации меня в ту ночь не волновало. Мюллер был мне важнее любых государственных начинаний.