Московское Время - Юрий Быков Страница 20

9 мая 1975 года.

Припоганейший был вчера денек. А началось все с того, что наша «англичанка» Майя Михайловна Клепикова поставила мне «незачет». На мой взгляд, отвечал я неплохо. На тройку уж точно! Ну, даже если и с минусом, все равно можно было бы на зачет расщедриться. Да еще перед Днем Победы! Вот интересно, какому идиоту пришло в голову устраивать зачет накануне праздников?!

А Майя Михайловна манерная такая… Шляпки какие-то дурацкие носит, белые перчатки, зонтик от солнца, меня называет «несносным»… Прямо, как из прошлого века припожаловала. Барыня… Хотя, скорее всего, образ этот искусственный, зачем-то ею придуманный. Уж мне ли не знать, какие они – настоящие барыни? Все-таки мы с Софьей Дмитриевной соседи со дня моего рождения!

До революции ей принадлежала вся наша коммунальная квартира. (Только сейчас подумал: это же, сколько ей лет?.. А не скажешь…) Она красивая, подтянутая, всегда с прической и чуть подкрашенными губами, но никаких шляпок и зонтиков! Правда, в речи ее встречаются иной раз непривычные обороты («Леночка, – наставляла она мою маму, – тебе нужно немедленно взять меры, чтобы Андрюша не захворал!»), но что уж тут поделаешь – так говорили все в ее окружении, когда она росла, училась в гимназии… Кстати, судя по владению Софьей Дмитриевной иностранными языками, а также по знанию ею литературы и истории, учили в гимназиях на зависть будущим поколениям школьных учителей (которые не завидуют исключительно по неведению).

Она, конечно, классово чуждый пролетариату элемент, но добрый ангел нашей квартиры. Дядя Саша, мамин брат, теперь уже генерал, считает ее близким человеком. Она, как могла, опекала его и маму, когда во время геологической экспедиции погибли их родители, и из всех родственников осталась только старенькая бабушка – моя прабабка. Но и она в войну умерла. К тому времени мама ушла на фронт, медсестрой, и дяде Саше до призыва в армию пришлось жить совершенно одному. Если б не поддержка Софьи Дмитриевны… Из года в год шлет он ей поздравительные телеграммы со всех мест своей службы.

А дед Ефим? Мама рассказывала, что семейство Лытневых было большое: сам Ефим, его сын с женой, его дочь с мужем и ребенком… Сына арестовали за то, к чему теперь призывают нас партия и комсомол и за что теперь, если не наглеть, ничего не будет, – за проявление активной гражданской позиции. Может, и тогда ничего бы не было, если не замахиваться на критику правительства. А он замахнулся, то есть обнаглел, да еще и ляпнул с дуру что-то не то и где-то не там… Следом арестовали его жену – необразованную деревенскую бабу, которая только-только пошла учиться на какие-то курсы. Оба пропали в лагерях. Когда началась война, дед наотрез отказался уезжать и остался один: дочь с внучкой эвакуировались, а зять, понятное дело, ушел воевать. Никто из них не вернулся: эшелон с эвакуируемыми разбомбили, а дочкин муж пропал без вести.

Еще в квартире жила одна старушка. Перед войной обеих ее дочерей расстреляли за вредительскую деятельность, которую они развернули в профсоюзах.

Так что остались на попечении Софьи Дмитриевны двое старых, да один малый. Старушку я никогда не видел, потому что она умерла до моего рождения, но деда Ефима застал в живых, и помню его, хоть и смутно. Вредный был дед, а на Софью Дмитриевну молился. Так не я – мама утверждает, и это правда.

Однако что-то меня слишком в сторону занесло.

Итак, решила Майя Михайловна «устроить праздник» не мне одному. Народ наполучал полно «незачетов»! Поехали мы всей честной компанией на Покровку, которая вообще-то называется улицей Чернышевского, горе пивом заливать. А там, в автопоилке, не протолкнуться, кружек свободных нет, сушки соленые кончились. Кто-то мне рассказывал, как просто их делают: обливают водой и посыпают крупной солью, а уж сколько соли на какую сушку налипнет – одному богу известно. Вот отчего иной из них убить можно. Про пиво тоже говорят, что его в автоматах сильно разбавляют. А, на мой взгляд, оно не слишком отличается от бутылочного. И вообще: с чем сравнивать-то, если в магазинах, кроме «Жигулевского» и «Московского», ничего не купишь?! К чему пустые разговоры вести?

В конце концов, взяли мы знатного портвейна «Агдама» и поехали к Андрюхе Мочалову в общагу. А у него к нашему приезду уже давно стоял дым коромыслом. Сосед его по комнате – отличник с параллельного потока Додик Шварц – получил свой первый в жизни «незачет» (Майя Михайловна вчера явно была в ударе), и одногруппники Дода решили отметить это выдающееся событие, скинувшись опять же на «Агдам».

Немного со всеми выпив, я выскользнул за дверь и прямиком на третий этаж, к ней.

Она одна была, сидела за столом, читала и не забывала на меня дуться. Она очень трогательна, когда такая нахохлившаяся. Но у воробья перья торчком, а она головку опустит – и только нежный овал лба, маленького носа… Я метнулся, чтобы ключ в замке повернуть, да где там! Сразу от книжки оторвалась и строгим тоном:

– Не вздумай! У нас больше с тобой ничего не будет!

Я, конечно, ей сначала не поверил, но распознав в ее голосе решимость, испугался.

– Лен, ну ты что в самом деле?

– Ничего. У тебя же теперь Катя, я не держу…

– Что за глупость!

Но тут черт принес Ленину соседку. Татьяна привалилась на своей кровати к стене и достала из кармашка пилку для ногтей. Я понял: обо всем кумушки договорились заранее.

Я вернулся к Андрюхе с Додиком. В мое недолгое отсутствие народ, конечно, время даром не терял, так что я выглядел теперь белой вороной. Пришлось наверстывать упущенное…

Неудивительно, что сегодня с утра жутко болит голова. И горло: простудился я ко всему прочему… При том, что в Москве по-настоящему летняя погода! Нужно брать меры, как говорит Софья Дмитриевна.