Мари в вышине - Аньес Ледиг Страница 20

А потом однажды появился бородатый старикан, чтобы осеменить номер 3312. Наверно, он отметил про себя, что я на удивление хорошо пахну для крестьянки в разгар дня, а вот я почувствовала себя плохо. Очень плохо.

– Он не предупредил вас, что сменил район? Ох ты. А ведь обычно это делают на последнем объезде.

– На последнем объезде? Он больше не появится?

– Нет, мадам, его перевели на другой конец департамента.

И тут я поняла, что тип, с которым я кувыркалась все последние месяцы, думая, что он меня любит, просто большая сволочь, эгоист и трус. Я кинулась к телефону, но он ни разу не ответил. В тот же день я достала из почтового ящика письмо, написанное на обрывке листка с логотипом кооператива. Он решил все закончить, потому что жена нашла на его свитере вьющийся волос. Ты же понимаешь, мне бы не хотелось ее потерять. Но он все равно доволен, что так хорошо провел со мной время. Ни сожалений, ни извинений за то, что сбежал не попрощавшись. Он отключил звук, как выключают радио, когда передача закончилась. Единственным облегчением, которое я почувствовала в тот момент, было то, что я по-прежнему принимала свои пилюли. Оглядываясь назад, я бы рехнулась, если б оказалась беременной от этого мерзкого типа.

В тот день я закончила вечернюю дойку, заперла дом и вместе с Альбертом кинулась бегом через поля к Антуану. Три километра, без остановки, не прекращая ни бежать, ни плакать.

А ведь он меня предупреждал. Осеменитель приезжал и к нему. Этот парень не для тебя, Мари, он скользкий, я его не чувствую. А когда Антуан не чувствует мужика, есть все основания ему верить.

– Почему? – спросил лейтенант.

– А вы не знаете?

– Нет. Чего не знаю?

– Ведь он этого больше не скрывает.

– Он что, медиум?

– Нет!.. Хотя, иногда…

– Агент секретных служб?

– Нет-нет, просто гомосексуалист…

– Ну и что?

– А то, что, когда один и тот же мужчина появляется и в его, и в моей жизни – продавец продуктов, молочный инспектор, какой-нибудь коммивояжер, – мы обмениваемся впечатлениями, и они всегда совпадают, и в физическом плане, и в том, что касается характера.

– И что же он думает обо мне?

– Для вас еще слишком рано, мы пока на стадии наблюдения. Еще две-три недели, и мы сможем вынести окончательное суждение!

После этого замечания на лице у него появилось странное выражение. Он не мог решить, шучу ли я, или мы действительно изучаем его со всех сторон, готовя подробный отчет. И чтобы он не задавал лишних вопросов, которые вынудили бы меня признаться, что я не шутила, я продолжила свою историю.

Я так плакала, прибежав к Антуану, что он не мог понять ни слова из того, что я рассказывала. Но он догадался. Это должно было случиться, и, по его мнению, давно пора. Он раздел меня и поставил под горячий душ минут на десять, чтобы я успокоилась. Сам весь вымок. Потом завернул меня в большой мягкий халат, переоделся в сухое, и мы легли у огня, на диване в гостиной. Кажется, я плакала до трех часов утра.

Он разбудил меня, принеся большую чашку кофе и свежий хлеб. Я с трудом разлепила глаза, так они опухли, но тем не менее разглядела часы. Десять утра. Я подскочила, но он уложил меня обратно.

Сам он встал в пять, покормил своих млекопитающих, и у него еще хватило времени, чтобы подоить моих коров. Он просто чудо.

Мои глаза только через неделю приобрели нормальный вид.

У меня мелькала мысль пойти набить морду той сволочи или все рассказать его жене. Не из мести, а из солидарности. Чтобы открыть ей глаза и посоветовать бежать от него сломя голову. Но это была не моя проблема. Я не стала ничего делать.

– Месть ни к чему не ведет, – говорил мне Антуан.

– Зато позволяет разрядиться, – возражала я.

– Замеси бетон, если тебе надо разрядиться, вреда от этого куда меньше, и работа продвинется.

Так я и сделала. В следующие недели я свернула горы. Антуан приезжал каждый вечер. Мы говорили, говорили и говорили. Он понял, что я возложила на этого типа безумные надежды, потому что в глубине души самым горячим моим желанием был ребенок.

– Ты правильно сделала, что не забеременела от него. Все-таки лучше питать хоть немного уважения к мужчине, которого выбрала производителем.

– Но мужчина, к которому я питаю самое большое уважение, не спит со мной.

– Почему так?

– Потому что он гомосексуалист.

Он не нашелся, что ответить. Знал, что я права.

Антуан обосновался на соседней ферме почти в одно время со мной. Альфред, бывший хозяин, умер несколько лет назад.

Антуан был нездешний, а потому искал местечко самое уединенное и самое отдаленное от Канталя, его родного района. Там ему предстояло унаследовать ферму отца, но, когда родители (выбив из него признание) и соседи узнали, что он предпочитает мужчин, все пошло прахом. Он получал анонимные письма, пережил акты вандализма, его грозили прикончить, а отец в один прекрасный день просто перестал с ним разговаривать. Безумие какое-то. Он, такой мягкий, чувствительный, весь нараспашку, не захотел бороться. Мать ничем не помогла. Она тоже считала, что для него лучше уехать туда, где его никто не знает. Впрочем, так было лучше для самих родителей. Антуан решил все начать с нуля. Иначе пришлось бы бороться всю жизнь.

Причем бороться против людской глупости. Все равно что пытаться вырастить клубнику под снегом.

А я испытала искреннее облегчение оттого, что по соседству поселится кто-то другой. Альфред не был грязным типом, он был просто грязным. У моего дедушки хватало сил смотреть на это сквозь пальцы. А у меня не получалось. Мы регулярно бывали на его ферме – во имя добрососедских отношений и чтобы помогать друг другу, когда того требовала работа. Альфред Майер родился от немца-солдата. Его мать, по этой причине обритая [20], решила дать сыну отцовскую фамилию, чтобы на крайний случай он мог обратиться в Германию. Если для нее все обернется совсем плохо. В результате несколько месяцев спустя она узнала, что тот солдат погиб, его во время Освобождения убили партизаны. Не вовремя он им подвернулся… Тогда она впряглась в работу на ферме родителей, те уже старые были, а сын, естественно, стал ее преемником. Когда старая Берта умерла, Альфред остался один, потерянный, не способный позаботиться ни о себе, ни о доме.

Это была настоящая берлога. Попробуй что-то найти. Стол, вечно заставленный грязными стаканами, служил посадочной полосой для тучи мух, роившихся по всей комнате. Просто Руасси Шарль-де-Голль [21]. Предлагая выпить, он брал со стола грязные стаканы и ополаскивал их под краном. Так что пить не больно хотелось. А дедушка был вежлив. Он выбирал домашнюю настойку, что имело побочный положительный эффект – заодно дезинфицировало стакан. Кругом царило зловоние. И еще, когда он смотрел на меня – один глаз полуприкрыт, другой выпучен, – у меня кровь стыла в жилах. Как раз в тот вечер, когда я заговорила об этом с дедушкой, он и подсказал мне насчет ножа и веревки в кармане.