Паршивка - Рафаэль Муссафир Страница 20

Старческая немощь: пукать, приподнимая сначала левую ягодицу, потом правую, в ожидании десерта.

Затем бабушка вскакивает, так же быстро, как она вскакивала в годовалом возрасте, садится в свою коляску и мчится в туалет.

Звуки оглушительные. Если кто-нибудь знает, почему ее врач прописывает ей ложку слабительного после каждого приема пищи, пусть он скажет об этом сейчас или молчит всю жизнь.

Транзитол.

Металлическая банка, вроде «Вискаса».

Уже изъятая из свободной продажи, как я надеюсь, умоляю и заклинаю.

Я уже не помню, которая из них умерла первой, тетя Югетта или бабушка. Это произошло почти одновременно. Я не очень горевала. Ни об одной, ни о другой. Вот к чему приводит несколько затянувшееся прощание.

Жизни бабушки и тети Югетты превратились в достояние государства еще до их смерти.

Мама говорит, что их долголетие уничтожило память о том времени, когда они были девочками, женщинами, матерями.

Бабушка и тетя Югетта навсегда остались в нашей памяти старухами.

Бабушка говорила, что прислуга — это прислуга, точка.

Бабушка умерла в разгар августа под носом у своей служанки, которая рассказала, что видела в ее глазах отчаяние и ужас животного, почуявшего роковую эмболию.

Животного, как минимум, униженного.

После этого тетя Югетта осталась действительно одна.

Тетя Югетта любит жизнь и плюет на смерть, что естественно, поскольку дочка тети Югетты умерла и внучка тоже, этого, правда, тетя Югетта не знает. Мы постоянно передаем тете Югетте от нее приветы, когда она жалуется, что от внучки давно нет новостей. Мы говорим, что она много работает, очень занята и, кстати, велела крепко поцеловать ее.

Смерть тети Югетты принесла мне облегчение, потому что мне уже надоело врать и, кроме того, рассказывая, как хорошо живет ее внучка, я начала сама в это верить, и все это было слишком тяжело.

Я ужасно боялась, что тетя Югетта станет мстить, попав на тот свет и поняв, как ее бесстыдно обманывали.

Удивительно, но ни во сне, ни наяву она не приходит щекотать мне ноги под одеялом, чтобы мне неповадно было изображать маленькую скрытницу, а вернее, наглую врунью.

Когда, выйдя от бабушки, папа обнаруживает внизу мамину машину, припаркованную третьим рядом, его лицо вспыхивает, как фритюр, а из носа и ушей начинает валить дым.

— Ну и что, Франсуаза?

— Что, Мишель?

— Все нормально с машиной?

— А что с машиной?

— Все нормально с твоей консервной банкой, Франсуаза? Где будем в этом году сливы собирать? У тебя на лобовом стекле?

— Почему?

— Потому что судебные исполнители, Франсуаза! Шесть тысяч на штрафы в этом году, черт!

— Мишель! Ты употребляешь грубые слова при ребенке, молодец, может быть, все-таки попридержишь, черт тебя возьми, язык!

Потом папа умолкает, как всегда, когда выносить безответственную жену становится выше его сил, и делает вид, что ловит раздраженным жестом муху над головой, словно Коломбо, который, собираясь покинуть комнату, вдруг с улыбкой оборачивается к подозреваемому номер один и спрашивает: «Кстати, госпожа Стивенсон, ваш богатый муж-миллиардер, обладавший миллиардами долларов, успел своей золотой ручкой внести изменения в завещание в день своей смерти от яда какого-то злодея, отравившего его для того, чтобы убить?»

Вечером, в восемь тридцать, вся семья усаживается полукругом перед телевизором, чтобы посмотреть «Елисейские Поля», передачу Мишеля Дрюкера.

Под торжественную музыку из своих «роллс-ройсов» с шоферами выходят одна за другой эстрадные звезды с высокими прическами.

Они приветливо машут в камеру, делая вид, что только что ее заметили, потом устремляются в студию, расположенную на Елисейских Полях.

Мишель Дрюкер делано смеется каждый раз, когда звезда шевелит мизинцем или сглатывает слюну.

Это не ускользает от мамы, которая, за неимением лучшего объекта, начинает издеваться над Мишелем.

Во время таких сборищ папа — капитан корабля.

Капитан корабля: деспотичный глава семьи, единственный обладатель пульта.

Пульт: прямоугольный предмет, удобно ложащийся в руку. Живет между подушками кресел, под диваном в гостиной или в кабинете. Пульт питается потом большого пальца и ладони. В противоположность тому, что думает капитан корабля, пульт дальше левой ягодицы своего хозяина не убегает.

— Франсуаза!

— Да, Мишель.

— Куда делся пульт?

— Как куда еще делся пульт?

— Черт подери, в конце концов. Я его когда-нибудь прятать начну. Иди, посмотри на кухне. Рашель!

— Чего?

— Пересядь отсюда, малыш, ты опять на пульте разлеглась, брысь, черт!

— ……

— Рашель, помоги мне, вместо того чтобы остава… Бенжамен! Бен-жа-мен!

— Чего еще, па?

— Смени-ка тон, старина. Надо что-то делать, быстро переверни диван и все подушки.

— Но, папа…

— Так, Бенжамен, мальчик мой милый, успокойся, понятно? Мне надоело убирать все, что вы тут набросали, беспорядок неописуемый, черт…

— Мишель! Ты весь дом вверх дном перевернул, может, заодно ты и подушки вспорешь?

— Отличная мысль, милая Франсуаза, неси ножницы!

— Мишель, у тебя с головой все хорошо?

— Да, очень хорошо.

— А это не пульт?

— А? Черт, действительно, в кармане у меня, черт, он тут… Хорошо, ладно, ладно…

Еще мы всей семьей любим следить за целой планетой, за нефтяными колодцами и за заатлантическими прическами, поэтому мы смотрим и «Даллас» тоже.

«Даллас» вошел в наш дом благодаря Надеж, поскольку ее сердце, как и сердца миллионов других французов, бьется в такт событиям «Далласа».

Надеж любит «Даллас».

Но, по мнению мамы, Надеж безосновательно ненавидит Джей Ар Ивинга:

— Надеж, в конце-то концов, так не годится, вам просто необходимо научиться отличать вымысел от реальности.

— Ох, сударыня, знать ничего не хочу, знать ничего не хочу, знать ничего не хочу!

Надеж действительно ничего не хочет знать, потому что, как говорит папа, ненависть съела ей все мозги.

Когда Надеж смотрит телевизор вместе с нами, в гостиной начинается представление. Побагровев от ярости, она грызет ногти: