Путем дикого гуся - Мариуш Вильк Страница 20

Я уже говорил как-то, что текст более реален, чем дорога, являющаяся для него лишь претекстом. Пример Картье тому подтверждение. Стоит добавить, что бретонец зафиксировал название «Канада», неправильно поняв ирокезов, которые, в свою очередь, не поняли его вопроса о государстве (такого понятия у них просто не существовало): показав несколько вигвамов, индейцы произнесли слово «каната», что означало «деревня». То была Стадакона, располагавшаяся на месте сегодняшнего Квебека. Туземцы приняли Картье гостеприимно, но быстро изменили свое отношение, увидев, что первым делом он вбил в их деревне столб с символами власти французского короля. Такие тотемы им были не нужны… Для нескольких индейских мальчиков знакомство с Картье закончилось трагически — он насильно забрал их с собой во Францию, а в Париже не выжил ни один. Ради любопытства процитирую первое в литературе описание использования табака. Тут Картье и в самом деле оказался первооткрывателем.

«У них есть особая трава, и они запасаются ею в большом количестве на зиму; здесь она очень ценится, и употребляют ее одни мужчины. Траву эту высушивают на солнце, затем кладут в маленький кожаный мешочек, который носят на шее рядом с деревянным или каменным рожком; в любое время индеец может достать из своего мешочка немного травы, растереть ее в порошок и всыпать в широкий конец упомянутого рожка; затем туда закладывают горящий уголек, а узкий конец рожка берут в рот и вдыхают до тех пор, пока все внутри не наполнится дымом, выходящим затем изо рта и из ноздрей, словно из каминной трубы. Мы попробовали подышать этим дымом, но когда он попал в рот, нам показалось, что это черный перец, до того он был жгучим».

Картье также принадлежит знаменитое сравнение Лабрадора с землей, подаренной богом Каину. Столь неприступным он ему показался. Садясь в машину, я подумал: интересно, что переживет Жака Картье — его книга или фамилия в названии этого прелестного озера?

Автострада 175-Север закончилась на въезде в Шикутими шпалерами уродливых гипермаркетов. Через некоторое время мы оказались в «центре». В начале XIX века городок был центром меховой торговли. Сегодня роль главного променада играет здесь пассаж «Расин», украшенный разноцветными флажками и электрическими гирляндами. «Прелестницы», напоминавшие толстых китих, разбирали уличную сцену. Вчера здесь проходил какой-то концерт… или фестиваль… черт его знает.

Мы зашли в итальянское кафе, сели на террасе. Я заказал пасту под названием «Феттучини Альфредо», но вкус явно не дотягивал до названия. Кеннет в Шикутими ел меркез, запивая его белым виски. К сожалению, мы не нашли описанное им кафе «Оазис», а порт на реке Сагеней, который он тоже упоминает, оказался закрыт.

Постояли мгновение на берегу прекрасной реки. Серые воды, прошитые серебром и золотом, не произвели на меня впечатления. Созерцанию мешал отражавшийся в зеркале воды многоэтажный паркинг из грязно-серого железобетона.

Пуант-Блё

Ночевали мы в индейском кемпинге в Маштейяташ на озере под названием Сен-Жан. Уайт возмущался евангелической топонимикой. Он спрашивал — разве святой Иоанн здесь бывал? Ведь это озеро, негодовал он, наверняка имело какое-нибудь индейское название, красивое и меткое, например озеро Голубой Воды или озеро Ленивой Грозы, а может — Многих Деревьев. Так почему же совершенно посторонние люди, которые всю жизнь провели, уткнувшись носом в большую черную книгу, понадергали из нее названий и как попало прицепили к чужой реальности?

На языке инну озеро называется Пиекоиагами, то есть Мелкое. Странно, что Уайт об этом не знал. Я разделяю его антипатию к евангелической топонимике. Название «Пиекоиагами» гораздо точнее передает то, что я вижу, чем имя Иоанн, каким бы святым тот ни был. На всякий случай мы еще раз проверяем свои ощущения вместе с Каспшиком во время утреннего купания. Солнце наполняет воду светом настолько, что мне кажется — я купаюсь в жидком меду. Да, озеро действительно мелкое. И святой Иоанн тут совершенно ни при чем. Не говоря уж о звучании индейского «пие-кои-агами». Так и слышится бульканье воды в прибрежных камнях.

Уайт писал о «иеговианской оккупации мира», и топонимика — одно из ее проявлений. Другая форма религиозного завоевания здешнего пространства — понатыканные повсюду символы веры. Вчера по дороге из Шикутими в Маштейяташ мы то и дело видели кресты да часовни. Они торчали, словно знамена завоевателей! Рядом на белых лавочках перед аккуратными домиками (как у Эдварда Хоппера [85]) сидели и глазели на шоссе старики. Они заполнили пустоту северного пейзажа своими сакраменталиями — и что? Разве Бога от этого стало больше? Их кресты не сочетаются с пейзажем, как имя их святого — с индейским озером. А сами они на своих лавочках напоминают жильцов картонных кукольных домиков.

Другое дело — индейцы. Даже в резервации сразу видно, что они у себя дома. Впрочем, теперь резервация — и не резервация вовсе, a «community» — сообщество. Маштейяташ основан в 1856 году и до недавних пор назывался по-французски Пуант-Блё. Кен приводит слова гневной петиции индейского вождя губернатору Квебека: «Пусть нам отдадут кусок земли на берегу озера Сен-Жан. И удержите диких чужеземцев от вырубки наших лесов и охоты на наших территориях. Если вы не дадите нам того, о чем мы просим, мы исчезнем, как снег в лучах весеннего солнца. Я все сказал». В этих словах слышна боль — попробуйте прочитать их вслух.

Сегодня территория «Community of Mashteuiatsh» насчитывает полторы тысячи гектаров. Ее населяет почти пять тысяч индейцев. Не знаю, почему Кен называл их «иннут». Множественное число от «инну» — «иннус»! Некогда французы именовали их «монтаньяс» — «люди гор». Под этим именем они прежде всего и были известны. «Инну» — самоназвание (хотя я слышал также «илнус») и переводится просто — «люди». Подобным образом обстоит дело в языках других народов Севера — саамов, ненцев, айнов, эвенков… Словно они желают отграничить себя от прочих жителей пустынных северных пространств — карибу, медведей или волков — на равных правах! Для того, кому, подобно Кену, наскучили народы и государства, быть только человеком — неплохой выход.

— Я человек, а ты?

— А я француз.

Так могло бы выглядеть знакомство инну с первым французским китобоем или ловцом трески на берегу реки Святого Лаврентия в XV веке. Индейцы инну занимали тогда обширные территории от Северного побережья и долины реки Сагеней до Шеффервилла. На севере они мирно (так гласят устные предания) соседствовали с инуитами. Вели кочевой образ жизни, охотились на карибу и ловили рыбу. Далеко не всегда ели досыта. С белыми пришельцами поначалу жили в мире. Объединяла их торговля. Шкуры меняли на еду — главным образом муку. Она позволила им избавиться от призрака голода, вечного спутника «домучной эпохи». Отношения инну с белыми испортили христианские миссионеры. Уайт называет их «гарпиями». Я бы добавил: «милосердия».

Миссионеры с самого начала делали все, чтобы нарушить ритм жизни индейцев — изменить с кочевого на оседлый. Потому что понимали: свободного странника не так легко обратить в новую веру. Уничтожь ритм жизни, говорил Кеннет, и уничтожишь разум. Полностью оторви разум от ритма жизни — и человек поверит во что угодно. При христианских миссиях появились магазины, где всегда можно было купить еду — вне зависимости от удачи на охоте, — а также выпить, чтобы притупить алкоголем чувство вины по поводу открытых миссионерами грехов. По мнению Кена, это было начало конца. Оставалось лишь загнать краснокожих в резервации, где — благодаря жертвенности и трудолюбию праведных миссионеров — они могли благополучно и окончательно вымереть.