И поджег этот дом - Уильям Стайрон Страница 20

– Я вижу, Питси, ты вполне бойко болтаешь по-итальянски. – Тон был такой игривый, что я даже не понял, хвалит он меня или осуждает.

– Кажется, Италия тяжело на тебя подействовала, – устало ответил я. – Как же мне не болтать? Ведь я тут три года.

– А знаете, Питер Леверетт… – вступила Розмари.

– Розмари, Христа ради, зови его Питером, Питси, киской, дорогушей. Только не Питером Левереттом. Что еще за новости, звать по фамилии? Это что, последний крик?

– Извини, дорогой. Знаете, Питер – так можно? – мне кажется, я понимаю, о чем говорит Мейсон. Ты не возражаешь, Мейсон? – Она оглянулась на него, но то ли не заметила его укоризненного взгляда, то ли не захотела заметить. – Мне кажется, он подразумевал, что переезд в чужую страну сопряжен со своего рода… ну, травмой. Даже если ты бывал за границей. Не знаю, когда сходишь с парохода в Неаполе… Эта страшная жара, какие-то маленькие смуглые люди, чудовищный шум, суматоха… А в мае прошлого года, когда мы попали сюда в первый раз, Мейсон свалился с кошмарной психосоматической простудой.

– Прошу тебя, детка, – скривился Мейсон, – довольно психосоматических баек. Я простудился. Точка.

– Ничего позорного в этом нет, даже если она психосоматическая. Просто это лишнее подтверждение тому, что я говорю: переезд в такую страну, как Италия, настолько нарушает телесно-психическое равновесие, что простудиться, например, очень легко. И только. Я же помню, как по пути из Неаполя сюда – помнишь первый день, ты еще глотал антигистаминные таблетки? – ты сам сказал: голова кружится, ни слова не понимаю, что говорят эти макаронники…

– Детка, – раздраженно перебил он, – поскольку шовинистическим выпадом по адресу хозяина кофейни я уже разоблачил свою обывательскую сущность, я хочу заверить тебя, детка, что ни разу в жизни не употребил слова «макаронник» и что ты бессовестно врешь.

– Прости, дорогой. – Ее рука порхнула к руке Мейсона, спеша восстановить мир. – Правда, прости. Я вовсе не хотела сказать…

– Нет, ты просто сказала, – кисло вставил он.

– Я совсем не то имела в виду. Я только хотела объяснить Питеру твою мысль: после такого переезда можно почувствовать себя не в своей тарелке – тут и язык, тут и обычаи…

– И таблетки были не антигистаминные. Обыкновенный аспирин. Пускай я чурбан и реакционер, ипохондриком я никогда не был, видит Бог.

– Хорошо, аспирин так аспирин. Все равно, мне кажется, ты хотел объяснить Питеру…

Не помню другого такого случая в моей жизни, когда бы я, сидя за столом, провалился в забытье; а тут я, должно быть, еще раз задремал: Розмари продолжала говорить, но речь ее утратила и смысл и звук, за краем сонной площади исполинская панорама неба и моря будто подернулась пеленой желтоватой пыли, потеряла протяженность, и, роняя голову, я уже видел во сне – о чем он был? – себя в другом месте, снова мальчишкой, в низовье реки, где отмели отзывались возбужденным эхом на гудение миллионов насекомых и паруса ослепительными воздушными змеями стояли в разрывах океанских облаков, несшихся стремительно и исступленно, как чайки… Но миг разбился вдребезги, как стекло, меня выкинуло из сна так же внезапно, как перед этим кинуло в сон, что-то влажное и теплое стало вываливаться из моей руки, глаза у меня открылись, и бутылка пива разлетелась у моих ног в фонтане пены.

– Питер! – вскрикнула Розмари. – Бедненький. Вы совершенно угасаете. Вам, наверно, надо прилечь.

– Да, я бы пошел к вам… проспаться бы после этого… – Язык у меня заплетался. – Падаю с ног. Если вы объясните мне, как дойти…

В эту секунду лицо Розмари элегантной и трогательной бездумностью напомнило мне погребальные изображения древнеегипетских цариц. Однако ее слова согрели меня – столько в них слышалось ласкового, инстинктивного, почти провидческого понимания. И лишь позже вечером, увидев в зеркале поврежденную личность, красные глаза, разводы грязи на щеках, бродяжью щетину, я понял, что скорее всего этими любезными словами она просто пыталась загладить свою первоначальную грубость.

– Боже, вы. по-моему, совершенно измучены. С вами что-то случилось по дороге?

– Кошмар. – Я судорожно вздохнул. – Возле Помпеи у меня перед носом выскочил с проселка парень на мотороллере…

– Питси, старичок, я вот что хотел тебе сказать… – вмешался Мейсон.

– Я на него налетел.

– Боже мой! – сказала Розмари.

– Питси, детка, извини, что перебиваю…

– Трах! – прохрипел я ей. – И все.

– Боже!

– Его повезли в Неаполь, в больницу. Мне надо туда позвонить.

– Питер, какой ужас!

– Питер… – нудил Мейсон.

– Я не виноват. Парень был…

– Питер, я хотел тебя предупредить.

– …одноглазый. Ну что, Мейсон?

– Слушай, Питер, мне страшно неприятно это говорить, но, видишь ли, тут произошли небольшие изменения. Ведь я тебе написал, что ты остановишься у нас на вилле? Так вот, для тебя снят потрясающий номер в «Белла висте».

– Да ты что, Мейсон? – вырвалось у меня. От этого нового разочарования у меня встал ком в горле, и мне был неприятен собственный голос, хнычущий и сварливый. – Что за новости?

– Не сердись, Питси, – примирительно сказал Мейсон. – Дай объяснить, кукленок.

– Поди ты со своим кукленком, – по-школьному огрызнулся я. – Я еду к тебе в гости и по дороге чуть не разбиваюсь насмерть! Слова об этом не могу вставить – за твоей болтовней про антигистаминные таблетки. Сперва приглашаешь, а потом сплавляешь в какой-то клоповник.

– Питси, Питси, Питси, – промурлыкал он, качая головой. – Позволь мне, пожалуйста, объяснить.

– Ну ладно, – с ожесточением ответил я. – Давай объясняй.

– Во-первых, это не клоповник. Это роскошная гостиница. Держит ее наш хозяин, замечательный дядька. Я снял тебе самый лучший номер – я снял. Я за него плачу. И не только потому, что считаю это своим долгом, а потому, что мне это приятно, понял? А почему так получилось – да не хмурься, в самом деле, – вот почему: когда приехала съемочная группа, Алонзо расселил людей по разным гостиницам и пансионам, а для себя подыскать место – старый медведь, это в его духе, – конечно, забыл. Поэтому я отдал ему твою комнату…

– Почему же он не вселился в этот, как ты говоришь, потрясающий номер, который снят для меня? Ты же меня, черт возьми, пригласил.

– Питси, кукленок, – терпеливо и мирно объяснял он. – Питси, послушай! Этот номер освободили – какой-то турист освободил – только вчера; Алонзо уже был здесь.

– Надо понимать, что, если бы его не освободили, я ночевал бы в машине. Бывшей.

– Не смеши меня. Ты же знаешь, я бы тебя устроил. Ты что, не веришь дяде?

Так мирен и мягок был его баюкающий голос, что струны старой привязанности все же отозвались на него, и злость моя улетучилась. И, покидая меня, извлекла из груди протяжный вздох.