Время любить - Филипп Эриа Страница 20

– А я ему рассказал. Правда, Жюстен? Жюстен, я с тобой говорю.

– Рассказал,– бросил Жюстен.

– Ладно, мама, надо уж все тебе открыть до конца; на следующий день я увидел на вертушке в книжной лавке открытку с этой картины. И показал ее Жюстену.

– Ну и что оказалось? – спросила я, не обращаясь ни к одному из них прямо.– Похожа я в конце концов на ту энгровскую даму или нет?

Как бы уступая честь ответа своему другу, Рено старательно накручивал на вилку спагетти, но, так как друг промолчал, заявил:

– Жюстен мне сказал...

Тут он замолк, дожевал спагетти и проговорил, подражая акценту Пейроля:

– "А скажи-ка, Рено, ты чуточку не того? Да неужели твоя мать похожа на эту вот кормилицу?"

Мы все трое посмеялись каждый своему. Я чувствовала, что Пейролю не по себе. А мой сынок счел необходимым пояснить, что в здешних местах это значит "бабуся". Я имела глупость сказать:

– Ну ладно, ты мне как-нибудь покажешь репродукцию. Чтобы я сама могла разобраться.

Наш пожиратель спагетти отставил свою пустую тарелку.

– Это его спрашивай. Он обратно открытку в турникет не поставил. Купил ее.

– Не помню, куда я ее задевал,– протянул Пейроль.

– Вот-то врун! Ты же засунул ее в логарифмические таблицы. Я сам видел.

На сей раз никто из нас троих не засмеялся. В полночь я все еще не спала, помешал, видимо, beauty sleep. Рено, совсем разомлев от принятой пищи и усталости, сразу же из-за стола отправился в постель, и я пожелала Пейролю спокойной ночи. Но, сидя за письменным столом и просматривая парижские газеты, я еще часа два слышала в открытое окно, как он работает в своей комнате, расположенной под моим кабинетом. Слышала, как он работает, в буквальном смысле слова: он повторял что-то наизусть, потом вслух долбил какие-то формулы, и эта детская зубрежка открыла мне еще жившего в этом кончающем курс математике деревенского школяра. Вот эта сторона его характера особенно привлекала меня, я имею в виду скромное его происхождение, и его мужественная решимость восторжествовать над ним. Ни за какие блага мира я не хотела бы, чтобы он догадался о том, что я его слышу. На цыпочках я прошла к себе в спальню, потихоньку разделась и легла.

С тех пор как ночи перестали приносить прохладу, я спала без рубашки, укрывшись только простыней. В моей спальне поселилась бессонница, худшая из всех существующих бессонниц – оцепенение до того тяжелое, что вы уже не способны отбросить покровы полудремоты и бодрствовать по-настоящему, но недостаточно плотное, дабы оно могло полностью заслонить дневные дела, которые преследуют вас, превращаются в фантастические образы, движутся, говорят. А в тот день, после того как я отправила своим родственницам письмо с отказом, столько всего всколыхнулось во мне и вне меня... Я была взбудоражена, встревожена, готова к любым сюрпризам. Бывает, машина жизни среди обычного течения будней вдруг ни с того ни с сего ускоряет ход свой и нагоняет за короткое время часы опоздания, этой обманчивой неподвижности.

Десятки раз я переворачивалась с боку на бок, таща за плечом простыню, и в зависимости от того, ложилась я на правый или на левый бок, я, приоткрыв глаз, видела то окно, заполненное воздушным светом луны, то будильничек, стоявший у изголовья, и его фосфоресцирующая стрелка двигалась так медленно, что мне казалось, будто часы стоят. Уже давно я не слышала снизу бормотания моего соседа-зубрилы, изредка прерываемого ритмическим шлепаньем босых пяток по плитам пола. Все в доме спало. Я зажгла лампу, пренебрегши нашествием ночных бабочек – единственное, чего мы могли опасаться, так как относительная высота расположения Фон-Верта защищала нас от москитов. Я открыла книгу на середине и добросовестно углубилась в чтение, но именно эта добросовестность стирала слово за словом прочитанную только что страницу, а мысль по-прежнему бродила совсем по иным тропам. Я снова потушила лампу. В конце концов я встала. С минуту постояв обнаженная в темной спальне, я накинула пеньюар. И очутилась внизу на пороге сада.

Свод шелковиц, где уже потушили в листве лампу, врезался в лиловатый мрак полосой еще более густого мрака. Я шла этим зеленым гротом. Через тоненькую соломенную подметку сандалий я на ощупь узнавала маленькие, тут же лопавшиеся овальные тутовые ягоды, падавшие с ветвей, их отметали только от обеденного стола. Я шла в глубь сада, туда, где лунное озерцо, растекаясь, подступало к рубежам сосновой рощи. Там стояла каменная скамья, и на скамье я обнаружила Пейроля. Тенниска и шорты из светлой ткани слабо белели в темноте, а загорелые руки, ноги, лицо, волосы – все это только угадывалось.

Очевидно, он видел, как я вышла из дома, но не выдал себя ни словом, ни жестом, да и я не слишком удивилась нашей встрече, нашей общей бессоннице, тем, что нам обоим пришло в голову искать здесь от нее прибежища. Ни он, ни я не сказали друг другу: "Смотрите-ка, вам тоже не спалось". Я присела рядом с Жюстеном и сразу же начала не оконченный за ужином разговор:

– Не сердитесь на Рено. Он ужасный дразнилка. Эта глупейшая история с открыткой просто завела его слишком далеко. Признаюсь, что и я тоже не поостереглась. Но он говорил все это без малейшего умысла вас обидеть.

Пейроль ответил не сразу.

– Он просто не отдает себе отчета,– сказал он после минутного молчания.

Я плотнее закутала пеньюаром грудь, колени.

– Вам холодно?

– Нет.

Говорили мы спокойно. В паузы между нашими вопросами и ответами проскальзывало дыхание ночи. Глаза уже привыкли к темноте, и теперь я отчетливо различала черты его лица. Видела руки, раскинутые по спинке скамейки. Видела также, что он босиком.

– А знаете,– начал Пейроль,– думаю, что в конце концов он выцарапает себе диплом.

– Для меня это будет большой радостью. Вовсе я не считаю, что это дело государственной важности,– я не из таких матерей. Но когда он благополучно минует этот риф, вернее, два рифа, так как впереди еще маячит философия кстати, она меня меньше беспокоит, по-моему, Рено в ней успевает... тогда у него не будут так забиты мозги. Можно будет подумать и о его дальнейшей судьбе.

Пейроль покачал головой.

– Ну, тут ему и карты в руки.

– Как сказать... Да вдобавок еще довольно мерзкий гандикап. Вы же ничего не знаете. Если только Рено вам не рассказывал, что было бы вполне естественно, ведь вы его друг. Первый за всю его жизнь.

– А ведь еще три месяца назад мы даже не были знакомы.

– Даже меньше трех месяцев... Верно. Как быстро идет время! Словом, он так вам доверяет. Да и я, я тоже, вы сами знаете... Так вот, мой Рено незаконнорожденный. Вы возразите – подумаешь, в наши дни... Но, увы, пока еще это имеет значение. Для ребенка. Для мужчины, каким он скоро станет и который по-особому, под этим углом будет видеть весь мир, от этого не отделаться до конца жизни. Мне лично известны подобные примеры. А другие, кто не находится в таких обстоятельствах, не обращают на это ни малейшего внимания. Но если бы наши с Рено беды ограничивались только этим!..