Первая жена - Франсуаза Шандернагор Страница 20

Мы принялись листать семейный альбом. Последний праздник, на котором еще присутствуют представители двух наших семейств: его братья, мой брат, его мать, моя. И я, уже в том вдовьем обличье, в котором меня законсервировал развод: черный пиджак, фиолетовый муслин. Руки, однако, у меня уже никогда не будут такими, как на тех фотографиях: они лежат на плече у хохочущей племянницы или на кружевном крае скатерти, вот я держу руку над пламенем свечи, вот поднимаю фужер с шампанским — на этих фотографиях мои руки такие, как были когда-то: нежные, в кольцах, которые он мне дарил…

Я внимательно рассмотрела и другие руки: «солитеры» на пальцах женщин, «кабошоны», «сердечки» («Знаешь, у Элен-то был старинный сапфир… А у Розалин? Только подумать — настоящий рубин!»); за перстнями настала очередь обручальных колец на пальцах мужчин — желтое золото, розоватое, белое, платина, серебро, — на любой вкус! И все — на своих местах! Да-да, даже у моего мужа! На фотографии он поддерживает левой рукой под локоть кузину, безымянный и мизинец видны не очень хорошо, но на фотографии отчетливо заметен металлический блик, ошибиться невозможно… Чтобы удостовериться, я взялась за лупу: на первой фаланге (уж в фалангах я теперь, слава Богу, разбираюсь!) действительно видна тень, отблеск, какое-то пятно. Никаких сомнений: эта рука еще «моя»!

Позднее, много позднее, однажды, когда он позвонил мне, я воспользовалась его хорошим настроением, и «прощупала почву»:

— Кстати… Я видела на фотографии, что, когда мы отмечали День Святого Патрика, у тебя на пальце еще было обручальное кольцо… Значит, ты тогда еще носил его, а это было меньше чем за год до нашего расставания…

— Все может быть… Я то надевал его, то снимал…

Обманщик! Лицемер! Вампир, питающийся чужим несчастьем! С таким человеком нечего надеяться отделить то, что было после, от того, что было до: все вместе, все перепутано, смазано. С таким же успехом можно догонять ветер — все неверно, все то и дело исчезает, сметается, увиливает!

Одно, в конце концов, очевидно: руку ломать не стоило, не из-за чего.

Он разломал меня. Обманул самими своими изменами! Но мне все еще хочется понять, как, почему, до каких пор… И я открываю рану. Запекшаяся кровь, сукровица — какая я неловкая, я «режу по живому». Чищу рану, стерилизую. Когда я в очередной раз открыла ее, она опять начала кровоточить. И кровоточить продолжает.

«Просьба соблюдать в больнице тишину». Я включила все свои автоответчики. Тишина, белые простыни, снег — вокруг меня безжизненная белизна. Из постели мне видно, как зима устанавливает свои порядки, обосновывается всерьез: ели приобретают под инеем некую округлость форм, тисы клонятся к земле, а белые кедры расправляют под снегом свои ветви, как чайки крылья… Из дома не выйти — сугробы так плотно завалили дверь, что ее изнутри не открыть. По дорогам не проехать. Еще чуть-чуть, и линии телефонных передач, где на проводах висит множество сосулек, тоже не выдержат. Вот тогда я и смогу в совершеннейшем спокойствии упиться тишиной, найти в одиночестве возбудитель энергии, и в этом мире, где все перемешалось, и небо неожиданно стало темным, как земля, а земля стала голубой, где ночь светлее дня, я смогу, наконец, познать другую женщину, ту, что противоположна самой себе, противоположна собственной жизни, собственной вере, то есть ту женщину, которой я стала, — она не понимает, что происходит, и может обрести равновесие лишь в мире, поставленном с ног на голову. Эта женщина гнется, падает и обретает равновесие, лишь когда оказывается в постели…

О, лишь бы не вставать, лишь бы так и оставаться в постели и стареть, стареть, погружаясь в забвение! И в забытьи обрести, наконец, самое себя! Без зеркала, без планов на будущее, без света, при полярном сиянии снега…

Но еще не пришел час. Нужно сделать надрез, растравить рану. Красное на белом, это моя кровь, густая, пенистая, она капает на снег и оставляет на странице следы. Она столь же отвратительна, как ярко-красные запекшиеся сгустки, которые попали в чашу с молоком.

Я грязная. Вымазана в спекшейся, старой, старушечьей крови, я — старуха, и мои битвы никому не интересны. Развод — как война, этакая война любителей, а не профессионалов, война наемников, которые бесстрастно и равнодушно утюжат противника.

Воину в битве нечего бояться, кроме своей гибели. Но мирному жителю… О, этот мирный житель, как он принимает происходящее близко к сердцу, этот идиот! Его рвение в войнах, происходящих внутри страны становится еще более опасным, чем в тех, что разворачиваются, чтобы отстоять страну от захватчиков; братоубийственные сражения, вот куда уходит весь его пыл; и тот, кого он держит теперь на мушке, долгое время сам был предметом его любви и нежности, и этому мирному жителю прекрасно известно, куда надо целиться, чтобы причинить боль поострее; плевки, насилие, медленная агония — вот арсенал мирного жителя. Близкого тебе человека приятно унизить, приятно смотреть, как он мучается и пресмыкается… Развод? Да это просто гражданская война, которую объявляют друг другу два любителя: рана за рану, ожог за ожог, боль за боль. Это длинная, бесконечная гражданская война, где, что бы ни делал, все — поражение.

Страдание ведь ничего не искупает, никого не извиняет; даже великое страдание не более чем просто чувство; физическая или душевная боль, любая боль — лишь боль, ничего более…

Я перестала разделять радости других, я перестала разделять их боль, я думаю только об «этом», я думаю лишь о себе. Хуже того: чужое счастье мне неприятно. Когда я вижу тех, кто, судя по всему, любят друг друга, я не испытываю ни зависти, ни ностальгических чувств — одну тоску, одно отвращение. Вчера в лифте со мной вместе ехала одна из таких семей, вокруг которых все приходят в восторг: молодой отец, хорошенькая жена и их двое детей — рыжий двухлетний или трехлетний шалун в голубой пижаме, такой хорошенький, что так бы и съел, и спящий младенец, совсем крошечный, он умещается у отца на сгибе руки, между ладонью и локтем. Мне стало дурно: кем станет этот молодой папаша лет через пятнадцать? Я столько насмотрелась на этих молодых людей, которые так гордились, что стали отцами, которые выносили своих новорожденных детей на прогулку, как святое причастие, или же с громкими криками подкидывали вверх малышек с золотыми волосиками и с хохотом ловили их в воздухе. Сколько я их знала, таких молодых людей, которые ушли от своих детей задолго до того, как те выросли. Ничего не кажется мне теперь столь подозрительным, столь болезненным, опасным и столь угрожающим, как чужое счастье. Я не могу больше проходить перед витринами магазина для будущих счастливых мамаш, не могу присутствовать на свадьбах дочерей моих подруг: все эти белые платья — преддверья траура, все эти улыбки — репетиции криков отчаяния…

Счастье печалит меня, счастье меня пугает. Красота, доброта, радость — моя боль все свела в единое целое, потому что из-за нее я говорю только о себе, о нем, о нас и вижу это «мы» повсюду. Траур по мужу сузил поле моего зрения, он заточил в одиночестве, личность деградирует.

Мне наплевать сегодня даже на клошаров, наркоманов, нищих! От несчастных более всего отдаляет само несчастье, и из всех несчастий самое эгоистичное — любовная драма. Оно же менее всего заслуживает и жалости — от рока тут очень мало зависит. Разведена, исключена, виновна! Виновна («Знаете, если он ее бросает после стольких лет, значит у него на это были серьезные причины…»). Виновна и приговорена именно к этой сжигающей изнутри боли, эта пытка заполняет тебя всю, сводит на нет твое существование — надеяться не на что, не будет ни милосердия, ни искупления.