Новоорлеанский блюз - Патрик Нит Страница 20

Она была невысокой, но и не настолько маленькой, чтобы ее рост воспринимался как физический недостаток. Она была круглолицей. Но круглолицей на африканский манер, и ее лицо с пухлыми щеками притягивало к себе взгляды мужчин. У нее были такие большие груди, что шерстяные нити ее вязаного пуловера чуть не лопались, а обтянутая джинсами округлая попка смотрелась как персик. Но все эти причиндалы наличествовали и у других женщин, собравшихся в комнате. Ее волосы были подстрижены и уложены в прическу высотой не более двух дюймов, что выглядело очень естественно. Хотя у всех остальных девушек волосы были либо коротко подстрижены, либо заплетены в косички, либо уложены на манер кукурузного початка, ее прическа, лишенная всякой вычурности, едва ли могла быть признана необычной, а может, как раз и могла бы? В общем, примерно так выглядела Кудзайи, если не останавливаться подробно на чертах ее лица.

А лицо тоже было не совсем обычным, с черными кругами вокруг глаз и светлыми прожилками, идущими по щекам ко рту. Ее маленькие глазки косили, и взгляд ее был одновременно и сладкий, и пряный — ну совсем как вкус банана пири пири. Ее круглый носик с желтоватыми крыльями походил на спелую ягоду буреинского крыжовника. А рот ее был неестественно большим и выглядел очень сексуально — когда она смеялась, то обнажала десны и сверкала белоснежными зубами, в щель между которыми иногда проглядывал розовый кончик язычка. Но особое впечатление производили ее уши. Они были большими, слегка заостренными, как… как что?

Кудзайи, когда на нее пристально смотрели, нервно смеялась. Она не была частым гостем на вечеринках и не привыкла быть в центре внимания.

Внезапно Камвиле, владелец кассетника, успевший уже так напиться, что еле держался на ногах, прошептал на выдохе: «обезьяньи уши», и все, кто стоял достаточно близко к нему, чтобы расслышать его слова, засмеялись. Воодушевленный произведенным эффектом, Камвиле заговорил громче. «Обезьяньи уши!» — объявил он во весь голос, и все присутствующие, разом посмотрев на Кудзайи, один за другим начали хохотать.

Это было действительно верное описание. Уши Кудзайи были в точности такими, как у обезьяны. То, что изрек Камвиле, было тем, что вертелось у вас на языке, а услышав это, вы удивились, почему оно сорвалось с языка у кого-то другого, а не у вас; это было словцо, прилипающее к человеку так, как избалованный ребенок прилипает к юбкам матери; более известное, чем имя, прозвище, которое переживет в памяти людской того, кто его носил («Ты слышал новость? Кудзайи умерла». — «А кто такая Кудзайи?» — «Да ты знаешь ее. Обезьяньи уши»).

Широкая улыбка мгновенно исчезла с лица Кудзайи, ее косые глазки замигали и сощурились, а кругленький носик слегка задергался. Она смущенно дотронулась до своего левого уха, но поняла, что уже ничего не исправить, а будущие учителя смеялись над ней еще громче.

Не смеялся только Тонго, потому что по какой-то неизвестной причине он ничего такого не видел. А видел он то, что она была особенной, сексапильной девушкой, которая вот-вот расплачется. Он повернулся к Камвиле и закричал во весь голос: «Заткни свою пасть и посмотри в зеркало на свою рожу. У тебя не нос, а пенис!»

Впоследствии Тонго жалел, что этот резкий ответ вырвался у него экспромтом, а не был обдуман как следует — ведь тогда он мог бы гордиться своим острословием и находчивостью. Но выражение «не нос, а пенис» было обычным, принятым в Замбави оскорблением: оно могло попадать в точку, а могло быть некоторым преувеличением (если вдуматься, особой разницы здесь нет). А нос хозяина кассетника ввиду каждодневного и неумеренного потребления алкоголя и впрямь сильно смахивал на пенис. И когда слова Тонго сорвались с его губ и собравшиеся, посмотрев внимательно на нос бедолаги Камвиле, закатились дружным смехом, Кудзайи поспешила выскочить из комнаты, бросив благодарный взгляд на своего неожиданного спасителя. А Тонго последовал за ней.

Их жениховский период длился недолго. Кудзайи полюбила Тонго за его положение (все-таки он был провинциальным вождем), за его добрый взгляд на мир, но больше всего за его по-детски наивную страстность, которой так и светилось его лицо, когда он ее слушал. Когда она ставила ему кассеты с записями джазовой музыки, его брови сходились к переносице, а глаза дико вращались от усилий сконцентрировать внимание на ее объяснениях о премудростях структуры, ритмики и гармонии. Он слушал ее любимого Майлса Девиса и притворялся, что эта музыка ему нравится. А когда она говорила, например, такое: «Ты должен научиться слышать такие ноты, какие они не играют», Тонго, поразмыслив, пришел к твердому убеждению, что лучше всего это могло бы произойти в тишине его спальни.

А что Тонго? Он любил Кудзайи за ее городские манеры, которые ему казались такими утонченными; за ее чистое сердце, в котором никогда не было места недобрым мыслям; за ее изощренность в любви, которая наверняка заставила бы бабуинов взвыть от зависти. Но больше всего он любил ее за музыку, которую она подарила ему. Она раскрывала перед ним все тонкости джаза: гармонии, контрапункты, ритмы. А он просто слушал эту музыку, казавшуюся ему такой экзотической (такой американской) и в то же время такой африканской. Его воображению рисовались маленькие оркестрики, играющие в прокуренных барах никогда не виданных им городов, и ему казалось, что там бы он чувствовал себя как рыба в воде.

Однажды ночью, когда Кудзайи прижала свою голову к его груди и слушала, как мощно бьется его сердце, он попросил ее выйти за него замуж. Кудзайи радостно рассмеялась и страстно поцеловала его, а он почувствовал, как ее язык коснулся его коренных зубов. Затем она отпрянула от него и с серьезным лицом посмотрела на него.

— Хорошо, но только если ты никому не скажешь про обезьяньи уши.

— Какие обезьяньи уши? — спросил Тонго.

Ведь сам он никогда не замечал этого сходства.

Отец Кудзайи, контрабасист оркестра, выступавшего в одном из пятизвездочных отелей Куинстауна, не одобрил выбора дочери. Вождь или не вождь, но чего ради Кудзайи должна снова возвращаться жить в гуааша, коли он лучшие тридцать лет своей жизни угробил на то, чтобы обосноваться и прилично обустроиться в городе? Неужто она получала диплом педагога только для того, чтобы найти мужа? Ну уж нет! Поэтому пришлось Тонго и Мусе, закулу (ведь отца у Тонго уже не было), провести бессчетное число вечеров в Куинстауне, убеждая отца Кудзайи в преимуществах выбора его дочери. Переговоры продолжались почти три месяца, прежде чем с отцом Кудзайи было достигнуто соглашение о размере оплаты лобола. Временами Тонго обуревали сомнения, добился ли он тогда того, чего хотел.

Поначалу их брак казался вне всякого сомнения удачным. Вообще-то жители деревни, обсуждая своего нового вождя, говорили, что «ши пицва ши нго-бевакумаде» (буквально: от него пользы, как от слепого бородавочника), а вот его супругу они восприняли, как жуки-навозники кучу свежего помета. Хотя Кудзайи и приехала из города, женщин поразила ее необычайная простота и обыденность, а что касается мужчин, то они в своем кругу предавались фантазиям о ее влажных растянутых в улыбке губах, блеске ее глаз и о ее ушах, похожих на… похожих на что? А Кудзайи очень нравилась ее новая жизнь в гуааша, радушие соседей, пьянящая свежесть утреннего воздуха и раздающиеся из нового кассетника (свадебный подарок Мусы, закулу) мелодии какой-либо птицы [27], перекрывающие пение птиц бока, мычание коров и блеяние коз.