Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман Страница 20

— Мы от них меньше чем в тридцати метрах, лейтенант. Только высокой травы дальше уже нет. Голая земля. Что будем делать?

Лейтенант задумчиво пощипал усы.

— Жди здесь, — сказал он наконец и уполз в траву.

Мне показалось, прошла вечность. Хотя на самом деле лейтенанта не было несколько минут.

— Отлично, — задыхаясь, произнес он. — Слева от нас Хаусман и Ковак, за ними Водецкий и Ролька. Когда у русских кончится боекомплект, мы на них кинемся. Застрелим их прямо в их логове. Захватим плацдарм. И будем палить по ним из их же орудия.

Мы подождали. Скоро лейтенант кивнул мне.

Мы вскочили на ноги и бросились вперед. Смутно помню, что и другие бежали рядом с нами. Но у вражеской позиции с нами оказался один Ковак.

Русских было трое. Они не ожидали нападения. Мы убили их. По выстрелу в голову — и мы уже карабкаемся через мешки с песком. Тут-то в Ковака и угодила пуля — на ту сторону свалилось уже его безжизненное тело.

Нам вдвоем позицию было не удержать никак, и Найдлейн превосходно это понимал. Несколько выстрелов в замок орудия — хоть из строя его вывести, — и мы мчимся к ивняку. И надо же, лейтенант споткнулся о корень. Стоило ему замешкаться, как его тут же ранило в ногу.

Мне бы полагалось ему помочь… но я несся во весь дух. Найдлейн хромал вслед за мной. Добежав до кустов, я рухнул на землю.

Вторая пуля попала лейтенанту в спину, но он не упал. Еще одна пуля пронзила его насквозь, из раны в животе хлынула кровь. Вот тут он свалился. И пополз.

До зарослей оставалось метров десять, когда ему пробило голову и он упал лицом в траву. Ноги и руки еще подергались, но скоро замерли.

Безжалостная бойня продолжалась битых два часа вдоль всей реки, в лесах и в полях. Целые полки были обескровлены, сотни храбрых офицеров отдали жизнь не за понюх табаку — приказ атаковать равнялся смертному приговору. Луг был усеян воронками и обрывками сине-серого обмундирования. Оторванные руки продолжали сжимать винтовки. Вокруг валялись куски человеческого мяса, к небесам неслись стоны раненых.

К десяти утра русская пехота перешла в наступление и прорвала линию обороны Двенадцатого корпуса слева от нас. Наконец мы получили приказ отходить.

Началось повальное бегство. Русская артиллерия не смолкала.

Я видел трупы шести наших барабанщиков, выложенные как по линейке, глаза и рты широко открыты, барабаны аккуратно поставлены рядом, словно ребенок играл с оловянными солдатиками. Не знаю, что их убило, что вдруг так ужасно состарило их лица.

Мы бежали несколько километров, будто стая обезумевших кур, пока за нас не взялись офицеры и не последовал приказ построиться. Тут я натолкнулся на Кирали. Форма на нем была чистая-чистая. Я спросил, где он прятался. Кирали лишь улыбнулся и подмигнул.

Вот и наша часть. Только тут мы узнали масштабы катастрофы. Поверка показала, что из двухсот шестидесяти человек осталась едва половина. А всего на берегах Гнилой Липы нас погибло в то утро двадцать тысяч.

Ежи Ингвера нигде не было. Где он, что с ним? Я стал спрашивать о нем однополчан, но никто его не видел.

Я был в отчаянии. Всего-то один день боев, и я потерял двух своих лучших друзей, Ингвера и Борислава, и видел смерть моего лейтенанта.

Но горе мое, как оказалось, было преждевременным. Часа через два из леса показалась сгорбленная фигура и медленно направилась к нам.

Это был Ежи. На спине он тащил Найдлейна. Я подбежал к нему и помог спустить лейтенанта на землю. Мы с Ингвером крепко обнялись. Мне трудно сейчас передать мою тогдашнюю радость.

Как ни удивительно, Найдлейн был еще жив. Его отправили в госпиталь, а Ежи наградили. Что до меня, то за всю войну никаких наград я не получал. Остался в живых — вот главная моя награда.

Времени на передышку не было. Пополз слух, что приближается русская кавалерия. Одна мысль о казаках наполняла нас дрожью. В связи с небоеспособностью частей последовал приказ о дальнейшем отступлении.

Запруженные людьми дороги вели на запад, войска перемешивались с сельскими беженцами. С собой крестьяне везли пожитки, гнали скотину. Повозки, экипажи, телеги, конные платформы, полевые кухни, грузовики… каких только средств передвижения тут не было! Время от времени откуда-нибудь из хвоста колонны раздавался вопль: «Kosaken kommen!» — и солдаты в панике разбегались по окрестным полям.

К закату мы прошли километров тридцать и умирали от голода и усталости. Когда прозвучала команда «Привал!», я как был повалился на обочину и моментально заснул.

Две недели мы шагали днем и ночью. Ко всем прочим нашим бедам, разверзлись хляби небесные. Дождь лил и лил. Дороги раскисли, артиллерийские повозки по ступицу увязали в грязи, и кони надрывались и падали замертво. Колонны еле двигались, дороги стало не отличить от полей, сплошная трясина простиралась от горизонта до горизонта. Пришлось выпрячь лошадей и оставить грузы врагу.

Мы пересекли Днестр. Лемберг достался врагу. В каждой деревушке мы видели одно и то же: евреи бежали, а русины оставались. Они были внешне радушны, кормили нас, давали кров нашим офицерам, — но доверия к русинам не было никакого. Известно было, что они ждут не дождутся своих братьев русских, ходили слухи, что все они шпионят в пользу России.

Порой нам везло и удавалось переночевать в амбаре или на гумне, но чаще приходилось спать под открытым небом, и хорошо еще, если у костра. По полям сновали евреи — по большей части ужасные бедняки, чуть ли не нищие — и собирались толпами у деревьев на молитву под руководством своих рабби. Наибольшее внимание солдат привлекали хасиды со своими пейсами. Их называли «сбродом», а Кирали даже плевал в их сторону.

— Данецкий, почему ваши женщины бреют волосы? Гадость какая, — как-то спросил он у меня.

— Не все. Только хасидим.

— Ну хорошо, так почему?

— Потому что сотни лет казаки совершали набеги на еврейские селения и насиловали женщин. И те стали брить себе головы, чтобы обезобразить себя. А теперь это просто обычай. Напоминание о том, что всегда найдутся негодяи вроде тебя, которые захотят их оскорбить.

Но для Кирали мои слова были что о стенку горох. Он не унимался. В моих глазах он заслуживал презрения. Откуда в нем столько злобы, удивлялся я, слушая, в каких выражениях он жалуется на жизнь, обязательно сперва по-венгерски, а потом в переводе на ломаный немецкий, чтобы все, кто оказался рядом, ничего не упустили.

«Будь проклята корова, родившая теленка, из кожи которого сделали вот этот ранец, что весит тонну и стер мне спину до крови», — к примеру, говорил он. Или: «Будь проклята река, несущая свои воды в море, над которым рождаются тучи, дождем льющиеся мне на башку вот уже который день». В столь же изысканной манере он поносил людей за жадность и глупость. Война, лишения, так что его желчность вроде бы понятна, но, судя по всему, Кирали был таким всегда. Он жил ненавистью, как я жил любовью.