Кошки-мышки - Гюнтер Грасс Страница 20

Школа Хорста Весселя именовалась до войны реальной гимназией кронпринца Вильгельма; она, как и наша школа, пропахла пылью. Здание, построенное в тысяча девятьсот двенадцатом году, выглядело немного приветливее, чем наша кирпичная громадина; находилось оно в южной части предместья, у подножия холма с Йешкентальским лесом; словом, когда осенью начались учебные занятия, дорога в школу, по которой ходил Мальке, уже нигде не пересекалась с моим маршрутом.

На время летних каникул он тоже пропал — лето без Мальке; говорили, он сам захотел попасть в военно-спортивный лагерь с курсами для радистов. Его обгорелой на солнце спины не видели ни в Брезене, ни в купальне Глетткау. Искать его в церкви Девы Марии стало бессмысленно, поэтому его преподобию отцу Гусевскому пришлось на время каникул обходиться без самого надежного помощника, так как министрант Пиленц сказал себе: «Что за месса без Мальке?»

Оставшись без него, мы иногда наведывались на посудину, но особой радости это не доставляло. Хоттен Зоннтаг тщетно пытался найти вход в радиорубку. Среди девятиклассников возникали все новые слухи о потрясающе оборудованной рубке под мостиком. Паренек с узко посаженными глазами, которого салаги преданно именовали Штертебеккером [36], без устали нырял в люк. Раз-другой на посудину приплывал довольно тщедушный кузен Туллы Покрифке, но он никогда не нырял. Мысленно или вслух я пробовал завести с ним разговор о Тулле; она интересовала меня. Но она, видно, как и меня, зачаровала собственного кузена — только как? — своим разлохматившимся шерстяным купальником, неистребимым запахом столярного клея. «Не ваше собачье дело!» — отвечал мне кузен или мог бы ответить.

Тулла на посудине не появлялась, она предпочитала купальню, однако с Хоттеном Зоннтагом уже было покончено. Пару раз я ходил с ней в кино, но на большее мне не везло: в кино она ходила с любым. Говорят, она втюрилась в того самого Штертебеккера, причем безответно, поскольку Штертебеккер присох к нашей посудине, где искал вход в радиорубку. К концу летних каникул ребята перешептывались о том, что его поиски якобы оказались удачными. Но доказательства отсутствовали: он не предъявил ни разъеденной пластинки, ни заплесневелой белой совы. Однако слух держался, поэтому когда через два с половиной года была арестована таинственная подростковая банда под предводительством Штертебеккера, на процессе вроде бы опять упоминалась наша посудина и тайник под палубными надстройками. Но на ту пору я уже был в армии, новости узнавал лишь отрывочно из душеспасительных или дружеских писем, которые до самого конца, пока почта еще действовала, посылал мне его преподобие отец Гусевский. В одном из последних январских писем сорок пятого — русские войска уже прорвались к Эльбингу — говорилось что-то о святотатственном нападении так называемой банды «чистильщиков» на церковь Сердца Христова [37], где служил его преподобие отец Винке. Штертебеккер назывался в письме настоящей фамилией; а еще я, кажется, прочитал в том письме о трехлетием малыше, который стал для банды своего рода оберегом или талисманом. Я то уверен, то сомневаюсь, что в последнем или предпоследнем письме Гусевского — связка писем вместе с дневником и вещевым мешком пропала под Коттбусом — говорилось о нашей посудине, пережившей в канун летних каникул сорок второго года свой великий день, чей блеск, однако, как-то померк во время самих каникул; у меня до сих пор остался в памяти горький привкус этого лета, когда не было Мальке. Что за лето без Мальке?!

Не то чтобы мы совсем отчаялись из-за того, что его не было с нами. Я даже радовался его отсутствию, так как теперь мне не приходилось бегать за ним; только почему же после летних каникул я пришел к его преподобию отцу Гусевскому и предложил себя в качестве министранта? Довольный Гусевский расцвел тысячью морщинок за очками без оправы, но его лицо за теми же очками сразу разгладилось, посерьезнело, когда я, вычищая щеткой его сутану — мы сидели в сакристии, — словно невзначай спросил про Йоахима Мальке. Придерживая руками очки, он спокойно сказал: «Мальке по-прежнему принадлежит, несомненно, к числу самых усердных прихожан, не пропускающих ни одной воскресной мессы; впрочем, последние четыре недели он провел в военно-спортивном лагере; однако не хотелось бы думать, будто вы намереваетесь служить у алтаря единственно ради Мальке. Объяснитесь, Пиленц!»

Без малого две недели назад мы получили похоронку на моего брата Клауса, унтер-офицера, погибшего на Кубани. Его смерть я и назвал причиной моего желания служить у алтаря. Похоже, его преподобие отец Гусевский удовлетворился моим объяснением и постарался поверить во всплеск моей набожности.

Мне не слишком хорошо помнятся подробности физиономий Хоттена Зоннтага или Винтера, а вот у Гусевского была густая курчаво-жесткая шевелюра с проседью, с которой на сутану сыпалась перхоть. На макушке голубовато отливала тщательно выбритая тонзура. От него пахло березовой туалетной водой и мылом «Пальмолив». Иногда он покуривал сигареты «Ориент» в затейливо выточенном янтарном мундштуке. Он слыл прогрессивным священником, играл в сакристии в настольный теннис с министрантами и даже с теми, кого готовил к конфирмации. Он любил, чтобы все белое, амикт и альбу, сильно крахмалили, что делала фрау Толькмит, а если старушка болела — кто-нибудь из сноровистых министрантов; часто таковым оказывался я. Каждую манипулу, столу, все предметы облачения, которые висели или лежали в шкафах, он собственноручно обвешивал или перекладывал мешочками лаванды. Когда мне было лет тринадцать, его маленькая безволосая рука однажды скользнула от моего затылка вниз, под рубаху, к спортивным трусам, но потом ушла прочь, потому что трусы были не на растягивающейся резинке, а завязывались спереди тесемками. Я не придал особого значения этим поползновениям, тем более что относился к его преподобию отцу Гусевскому с симпатией за его неизменное дружелюбие и почти юношеские повадки. До сих пор вспоминаю о нем с ироничной доброжелательностью; поэтому ни слова больше о безобидных прикосновениях, которые, в сущности, адресовались моей католической душе. В общем, он был священником, как сотни других, содержал неплохо подобранную библиотеку для своей общины, состоящей преимущественно из не слишком охочих до чтения рабочих; он не отличался чрезмерным усердием, веровал не безгранично — например, это касалось вознесения Девы Марии — и произносил каждое слово — говорил ли он поверх корпорала о крови Христовой или о настольном теннисе в ризнице — елейным голосом с одинаково значительной интонацией. Мне казалось глупым, что уже в начале сороковых он подал заявление о замене фамилии, после чего через полгода стал называться его преподобием отцом Гусевингом. Тогда многие поддались моде на онемечивание фамилий, которые звучали по-польски, заканчиваясь на «кий», «ке» или «а», как «Формелла»; Левадовский превратился в Ленгиша, господин Ольшевский, наш мясник, сделался Ольвейном; родители Юргена Купки захотели взять восточнопрусскую фамилию Крупкат, но по неизвестной причине их прошение было отклонено. Возможно, по примеру Савла, ставшего Павлом, и Гусевский решил сделаться Гусевингом — но на этих страницах отец Гусевский останется Гусевским; ибо ты, Йоахим Мальке, не пожелал менять фамилию.