Одновременно: жизнь - Евгений Гришковец Страница 20

Для вина в доме штопора не нашлось. Точнее нашёлся совсем старый из тонкой, можно сказать, проволоки, скрученной в спираль. Я помню эти штопоры из детства и юности. Ими легко открывались бутылки тогдашнего молдавского вина и азербайджанского портвейна. С хорошей, длинной и плотной итальянской пробкой штопор не справился. От усилия он выскочил из пробки, слегка её раскрошив.

Мы, конечно, открыли бутылку, и вино было выпито из совершенно не предназначенных для вина стаканов. На мой вопрос, что любил выпить Андрей Арсеньевич, я получил ответ, что он любил хорошее вино, но оно было редкостью. И водку любил, хорошую…

А чуть позже были рассказы про то, как друзья привозили с собой и хороший коньяк, и лучшее из возможного тогда вино, и друзья-то всё именитые и прекрасные. А потом они ходили за несколько километров в другую деревню, где покупали портвейн на розлив – такой, какой нынешние поколения даже представить себе не смогут. Однажды даже был куплен портвейн, в котором плавало много мух, но он не был вылит, а был не без философских рассуждений от мух отделён и выпит.

Мне интересно было, любил ли и слушал ли Тарковский современную ему музыку. Не современных симфонистов, а рок-н-ролл или что-то другое, или, не приведи Господи, эстраду. В его дневниках много упоминаний и рассуждений о симфонической музыке, об опере, о старинной музыке и, конечно же, о духовной. В этом он был глубоким знатоком и ценителем. Однако нет ни одного упоминания о современных исполнителях, даже о знакомом ему Высоцком. Он неоднократно писал о Высоцком, упоминал его, говорил об их дружбе, но никогда не говорил о его песнях, не анализировал, не отзывался о них. Он наверняка мог знать и слышать и «Пинк Флоид» и «Лед Зеппелин»… В конце 1960-х и начале 1970-х была масса замечательной британской музыки, которой многие его сверстники наслаждались и ею питались. А у него нет ни слова, ни полслова об этом.

К сожалению, дамы, знавшие его, не смогли мне сказать, что именно он слушал, но музыка во время застолий звучала. Крутились пластинки, были танцы, и Андрей, бывало, танцевал. И весело это делал. Что мне точно сказали – он любил «Битлз». Очень любил и, если не ошибаюсь в точности формулировки, считал их коллективным Моцартом современности. Его современности.

Встретившие нас в Мясном дамы бывали с ним за столом и с удивлением, досадой говорили о том, что многие считали его мрачным, скучным, лишённым юмора и далёким от веселья человеком. Они говорили, что, напротив, он был за столом душой компании. А также центром и главой веселья и застолья. Бывал в этом неутомим.

На кухне я увидел несколько бутылок. Этикетки и силуэты бутылок знакомые, но сами бутылки явно давние. Джин, виски. Мне сказали, они были привезены специально для фильма «Сталкер». Для сцены в баре в самом начале. Забавно было встретить бутылки, которые когда-то я впервые увидел девятиклассником, сидя в зрительном зале кинотеатра «Москва» в городе Кемерово…

Было много разговоров, которые я помню, но не могу передать, поскольку они велись за столом, хоть совсем немного, но охмелевшими людьми. Одна фраза меня поразила:

– Надо отдать должное Ларисе (жене Андрея): что бы ни делала, она никогда ни малейшим образом не сомневалась в том, что Андрей гений.

Услышав это, я совершенно искренне спросил:

– А что, кто-то в этом сомневался?!

Две дамы переглянулись и грустно заулыбались.

Когда по всему и по всем ощущениям пришло время покидать этот дом и Мясное, я почувствовал нестерпимое желание, сильнейшее, почти детское… Я ощутил потребность взять из этого дома хоть что-то. И это не было похоже на желание отковырять камешек от Колизея или подобрать что-то у подножья Везувия. Нет! Я хотел что-то живое и тёплое из этого дома. Я сказал об этом. Я не ожидал получить ничего ценного или бесценного.

Хранительницы дома подумали, завели меня в кабинет, огляделись, а потом взяли с камина… я даже сначала не понял, что это. Сперва я подумал, что это комок сухой травы…

– Возьмите, это гнездо зяблика. Андрей любил их собирать во время прогулок по осени. Он приносил их домой. Находил их красивыми. Это он когда-то принёс, оно здесь и лежало.

Мне в руку легло маленькое круглое гнездо, сплетённое из веточек, тонюсеньких прутиков и травинок. Между веточек и прутиков был искусно уложен пух, почти тончайший войлок… Маленький домик малюсенького прекрасного существа. Птицы.

Вспомните «Зеркало». Вспомните, как птица садится на голову мальчика. Я ощутил себя этим мальчиком. Меня почему-то всегда пугал этот эпизод. Эта странная картинка. Но в тот момент, когда взял в руки гнездо, я испытал радость. Я никогда не видел гнёзд зябликов. В окрестностях сибирских городов и в парках города Кемерово их попросту не было. Но всему своё время…

Я уезжал из Мясного под закат. До Воронежа нужно было ещё проехать пару сотен километров. Мы ехали ухабистой дорогой вдоль поля, в руках я держал деревянную мисочку, которую мне дали, чтобы положить туда гнездо, ценнее которого для меня в тот момент ничего не было…

Мы ехали, и я отчётливо вспоминал слова Тарковского из его документального фильма «Время путешествий». Этот фильм длительностью чуть больше сорока минут снимал то сам Андрей, то оператор. По сути, это съёмки тех мест, по которым Тарковский и Тонино Гуэрра ездили выбирать натуру для фильма «Ностальгия». Тонино Гуэрра показывал многие удивительные места, старинные городки и деревни. Тарковский писал об этом в дневниках.

Когда я смотрел фильм, мне непонятны были едва слышные слова Тарковского, которые он говорил за камерой:

– Нет, Тонино, нет, это не годится. Мы не можем здесь снимать. Здесь слишком красиво. Это слишком красиво само по себе.

Мне не непонятны были эти слова, которые я слышал неоднократно. Когда я покидал Мясное, они мне были не просто понятны – они мне были ясны.

Нельзя, неправильно снимать и присваивать, пользоваться уже созданной другим мастером красотой. Художник не должен этого делать. Художник должен видеть неочевидную другим красоту, которая без него не видна и не слышна. Художник должен быть призмой, оптикой, которая открывает красоту, которая позволяет человеку, занятому совсем другим, человеку, который, возможно, всю жизнь строит, лечит, учит, выращивает, служит, покупает, продаёт… Художник даёт человеку возможность взглянуть через себя на его жизнь и увидеть её хоть ненадолго прекрасной.

Я ехал под темнеющим небом в сторону заката. Закат плыл перед глазами, расплывался, потому что в глазах стояли слёзы. Радостные слёзы прикосновения к искусству. К подлинному искусству жизни, которое удалось Андрею Тарковскому воплотить только в этом маленьком доме, в маленькой деревне Мясное, где он иногда был счастлив, и где хоть что-то, кроме своих фильмов, сценариев и записей, он сделал как мог и хотел.