Дань саламандре - Марина Палей Страница 20

Остальной дизайн, откровенно сказать, я протащила в лес плагиатом, руководствуясь премудростью прибалтийских брошюр «Коктейли и бутерброды», «Как сервировать кофейный столик» и т. п.

И вот... На сливочного цвета салфетку я водружаю кирпичик белого хлеба, из которого, дома, осторожно выпотрошено нутро, а освободившийся объем заполнен нежнейшим паштетом из куриной печенки – паштетом, дополнительно облагороженным обилием крутых яиц, свежайших сливок и вологодского масла. (N.B.: черный перец, соль и пропущенный через мясорубку жареный лук – по вкусу.)

Этот фаршированный пшеничный хлеб – не единственное произведение подобного рода. Моя эстетическая сверхзадача заключается в том, чтобы сделать вот что: вполне тривиальным по форме продуктам питания придать не самое расхожее содержание – или наоборот: вполне обрыдлому пищевому содержанию придать принципиально не утилитарный вид. Так, например, блюдо «Рижские чашечки», словно исключительно от кулинарной изощренности закамуфлированное под простецкую вареную картошку, скрывает в своей непростой душе начинку из молодого (но уже тертого) сыра с крутыми яичными желтками, сливочным маслом и тертым чесноком. Яство «Матрос Балтики» представляет собой плотно склеенный (сливочное масло, майонез) каркас из чередующихся, как на «тельняшке», тонких слоев черного и белого хлеба; внутри этого сооружения стратегически дальновидно скрыт селедочный форшмак (через мясорубку пропустить: филе селедки, крутые яйца, размоченную в молоке булку без корочки, приличную луковицу; добавить: соль, сахарный песок и уксус по вкусу). Фаллический огурец, символ индивидуальных, а также групповых «мятежных наслаждений», игрушка-услада для оргий фавнов и дриад – перверсный своими габаритами огурец, взращенный словно бы исключительно для вакхических бесчинств, – короче говоря, парниковый огурец, аккуратно разрезан мной дома по всей длине (его половинки похожи на две южноамериканские пироги, а семена – на гребцов-индейцев), выпотрошен и начинен «Салатом зимним» (мелко нарубленные лук-порей, крутые яйца, ветчина – с добавлением зеленого горошка и сметаны; всё это превращено в гомогенную массу путем равномерного перемешивания).

Однако коронной снедью этого дня – и этого пня – я бы назвала «Корзиночки офигенные» и «Маков сон».

Самый крупный план.

«Корзиночки офигенные» представляют собой крутые яйца со срезанной верхушечкой белка – а именно: срезанной так, чтобы оставалась «ручка». Образовавшиеся крошечные ниши заполнены икрой: в одних корзиночках – черной (имитирующей ягоду-чернику или черную смородину), в других – красной (изображающей, соответственно, смородину красную, клюкву или рябину). Эти корзиночки я осторожно ставлю на плоское блюдо, прямо в заросли густой разрыв-травы (ее роль играет мелко-мелко нарезанный лук-порей) – и в той траве «Корзиночки офигенные» становятся еще нарядней, чередуясь, кстати сказать, с «Мухоморами» (тоже крутые яйца, у которых уже целиком срезана верхушка, а на место среза прилажена, выпуклостью вверх, половинка помидора, украшенная капельками сметаны; эти капельки, трясущимися руками, я наношу уже здесь и сейчас, под зимним небом Приладожья).

Что касается означенного в прейскуранте яства «Маков сон», то оно представляет собой толстый слой красной икры, нанесенной на чуть поджаренные тоненькие кругляши вырезанного рюмочкой белого хлеба; в центре каждого красного «цветка», имитируя его сердцевину с пестиком и тычинками, располагается несколько зернышек икры черной.

Наиболее сложным звеном этого секретного ресторанного десанта было нахождение средств, – не финансовых (речь не о таких пустяках!), а инженерно-технических, – способных предохранить хрупкую гастрономическую красоту – в процессе ее передислокации – от необратимо-деструктивного, то есть катастрофического, слипания.

Особенно уязвимым в этом смысле являлся, разумеется, «Маков сон». Вольно же было Кавафису кропать про то, что искусственные цветы, мол, долговечней живых. Ну-ну! Вообще-то Кавафис, если мне не изменяет память, имел в виду цветы из золота и стекла, глазури и перламутра, то есть принимал во внимание, скажем так, довольно ограниченный состав поделочных материалов. В то же время книга менее поэтическая, отечественная, традиционно ориентирующая на варку супа из топора («Триста тридцать три полезных совета»), настоятельно рекомендовала мне русское народное средство в виде вощеной бумаги, смазанной вдобавок... ну это уже мое ноу-хау.

Короче, каждая «Корзиночка», каждый «Мухомор» и каждый «Маков сон» был загодя, по отдельности, обернут мной именно в такую бумагу (которую, кстати сказать, я и вощила сама, ибо уж такая-то изысканная бумага, на предмет ее купли-продажи, пребывала в нетях по определению).

Переходим к алкогольным напиткам (с них, видимо, следовало начинать).

Коньяк я планировала сначала перелить в какую-нибудь симпатичную бутылочку, но решила, что серебряная охотничья фляга (одолженная у одного из моих «экс-») будет практичней, нарядней – да и уместней.

Касательно крюшона: я с легкостью пренебрегла сезонным условием, то есть тем, что его следует подавать летом, в жару, на веранде, балконе – и всё такое. Почему – «пренебрегла»? Дело в том, что одним из ингредиентов этого напитка (в моем приготовлении) всегда является крепкое темное пиво, которому девочка была очень и очень рада, отчасти даже привержена, причем – словно в пику поэту – при любой погоде.

Итак, крюшон. Его следовало подавать, конечно, в крюшоннице – желательно хрустальной, с таким же черпаком и прозрачными крюшонными чашками, поразвешанными по ее краям, – или уж, на худой конец, в арбузе с вынутой сердцевиной («образовавшуюся емкость наполнить шампанским со свежей клубникой – и кубиками льда»). Я ограничилась двухлитровой банкой (из-под энигматического продукта под названием «Капуста морская свежеконсервированная»), – итак, я ограничилась двухлитровой банкой, которую и наполнила, соответственно, пивом, лимонным сиропом, мелко нарезанными дольками лимона и апельсина. (Здесь ключевым секретом является именно соотношение компонентов и время выдержки напитка на холоде; это тоже мое ноу-хау.)

Отсутствие крюшонницы – транспортировка которой в любом случае вряд ли была бы возможна – я пытаюсь компенсировать нездешней красой усовершенствованных бокалов (см. Кристапс Озолиньш «Прием гостей»): «Край бокала смачивается долькой лимона и опускается на полтора пальца в сахар-песок или сахарную пудру. Образуется “иней”. На замороженный край насаживается колесико лимона без косточек. Сахарный песок или пудра могут, кроме того, быть заблаговременно подкрашенными сиропом или вареньем».

Короче, даже младенцу ясно: всё, что можно было сделать заблаговременно, я, потихоньку от нее, сделала дома (соседи, пребывая на тот момент со мной в перемирии, допустили меня даже в их холодильник), а вот всякие там окунания в пудру на полтора пальца (ох!) приходится производить здесь, прямо в лесу. И сейчас, проделывая всё это, я риторически спрашиваю себя, не снится ли мне all that jazz, но при этом даже не пытаюсь прибегнуть к такому, казалось бы, надежному средству дифференциальной диагностики сна и «реальности», как болезненный щипок (ибо много раз в течение своей жизни весьма добросовестно себя щипала – и чувствовала боль! – но и эта боль оказывалась болью во сне).