Человек-змея - Крэг Клевенджер Страница 20

Бросившая школу Шелли работала полный день. Каждое утро в дешёвых юбке и блузке она уходила неизвестно куда и, сильно прихрамывая, возвращалась поздно вечером. Мама по-прежнему работала в кофейне и каждые две недели наведывалась в клинику. Папа устроился сварщиком в автомастерскую и впервые в жизни зарабатывал приличные деньги. Увы, его страховая компания отказалась платить за маму. У неё, мол, неизлечимое, ранее появившееся заболевание.

Кажется, для папы было проще, когда я сидел в тюрьме: никаких беспокойств со школой и копами, на один рот меньше.

Наверное, он хотел, чтобы я тоже бросил школу и пошёл работать, но мешал прикрепленный ко мне судом коп. Каждую субботу инспектор Даррел являлся к нам на квартиру, заставлял мочиться в стаканчик и копался в моём школьном рюкзаке. Высунув язык от усердия, я выполнял письменные задания по математике, а потом заставлял себя их показывать. Даррелу нужны были подписи родителей, а во время его приходов папы никогда дома не было. Недолго думая, инспектор отправлялся в мамину кофейню и брал подпись с неё.

— Я вижу тебя насквозь, Джон Уинсент, — заявил он во время первой же встречи, глядя мне прямо в глаза. — Только попробуй запороть итоговые тесты, живо за забор вернёшься! Пока я за тебя отвечаю, будешь посещать занятия и учиться со средним баллом не менее двух целых восьми десятых. Чем легче мне, тем легче тебе.

Никаких «Понял?», или «Дошло?», или «Я ясно выразился?». В тюремный дом не хотелось, поэтому я примерно ходил в школу, сидел тихо и даже с Луисом не связывался.

* * *

В квартире ни души. На секунду холодильник перестаёт урчать, шумовые помехи, которые обычно сходят за тишину, исчезают, и я слышу стук своего сердца. Именно так приближается черепобойка. Похоже на сон, который видишь, понимая, что это не реальность.

Я возвращался домой из школы, и, когда дошёл до двери, один глаз почти закрылся, ослеплённый неровным солнечным светом. С трудом сдерживая рвоту, я упал на кровать и накрыл глаза подушкой.

Весь вечер просидел на аспирине, разжёвывая горькие таблетки, пока на дне пузырька не остались только порошок и ватка. Начался кашель, такой сильный, что изо рта вылетала размякшая белая кашица, а я зажимал рот рукой, так как при каждой вибрации лёгких барабанные перепонки пронзала раскалённая спица. Слюни, сопли, кровь скребли горло и обжигали глаза. Рвало сперва желчью, потом превратившимися в мел таблетками.

Отпросившись с работы, родители прибежали домой, перепуганные звонком Шелли: «У Джона вся подушка в крови». Так я посадил желудок и ещё пару лет не мог есть острое и мучился со стулом. Двадцать четыре месяца в арестном доме на овсянке, картофельном пюре с подливой и вафлях — и проблемы как не бывало.

Пролежав несколько недель на кровати, я мечтал только о том, чтобы кто-нибудь зашторил окна и потушил свет. Мама пыталась кормить меня супом с сухариками. Аспирин не давала, зато пичкала таблетками, которые приносил папа. Неизвестно что из пакетиков и бутылочек без этикеток: «Вот дай ему, боль как рукой снимет».

Мама возвращалась домой пораньше, сидела со мной, пыталась накладывать компрессы. От холодной грелки голова болела ещё сильнее.

— Дорогой, не убирай, не надо!

— Нет, от компресса голове только хуже.

— Милый…

— Прекрати! — Вибрирующий воздух давит на уши. Пусть она уйдёт, перестанет разговаривать, даст мне спокойно умереть!

Даже мамино лечение сильно било по карману, но я понимал, о чём беспокоится отец. Некоторые формы рака передаются по наследству. У мамы рак груди, и распознали его слишком поздно. Я боялся, что в голове у меня разрастается опухоль, и знал: папа думает о том же. Поэтому он и отвёз меня в больницу через три дня, когда боль немного стихла, а его отпустили с работы. Из дома я выходил зажмурившись и крепко держал отца за руку.

От избытка внимания со стороны папы я никогда не страдал, но благодаря ему в шестилетнем возрасте научился менять предохранители. Поздним вечером мог запросто выйти из дома, разогнать фонариком страшные тени, достать из коробки для сигар двадцати- или тридцатиамперный предохранитель, заменить и вернуться домой к мультфильмам. А вот свет меня пугал. Больницы, кабинеты врачей, полицейские участки — везде горят мощные лампы, так что яркий свет я ненавижу с тех самых пор, как впервые прошёл компьютерную томографию.

Меня одели в бумажную с завязками на спине сорочку и поместили в ослепительно белый туннель. Каждую минуту медсестры шикали, чтобы лежал спокойно.

* * *

Кабинет невропатолога пах новой кожей и лимонным маслом. На столах и подлокотниках тёмная, блестящая, как стекло, полировка, вдоль стен от пола до потолка книжные полки, строгие кожаные переплёты, на корешках золотое тиснение: «Анатомия» Грея, «Медицинский вестник Новой Англии», «Справочник педиатра». Черепобойка улеглась, и все мысли были о еде.

Мы с папой ждали. Между его заскорузлыми пальцами зажата сигарета без фильтра. Суставы на правой руке распухшие, как грецкие орехи, на большом пальце нет половины ногтя — отпилил циркулярной пилой. «Собака откусила», — говорил мне он в детстве.

— Трещин и сотрясений мозга не обнаружено, — объявил доктор спокойным, хорошо поставленным голосом, такие в научно-популярных фильмах звучат за кадром. — Никаких гематом, разрывов кровеносных сосудов, гидроэнцефалии или признаков синусовой инфекции. Вот номер телефона окулиста, к которому вы можете обратиться.

— Значит, он всё сочинил… — пробормотал отец.

— Ну да, отчасти, — отозвался доктор.

— Что, простите?

— Недостаток внимания, — пояснил невропатолог, — мать мальчика больна, кражи и пьянство желаемого результата не принесли, вот он и придумал головные боли.

Вообще-то мигрени были и до болезни мамы, и я попытался это сказать. Доктор предупредительно поднял руку и продолжал говорить обо мне в третьем лице, как о растении, которое нужно поливать.

— Хотя это не совсем моя сфера, могу порекомендовать специалиста. Вот. — Он протянул отцу карточку. — В клинике гибкая система скидок.

Вернувшись в машину, папа сунул в рот последнюю сигарету, смял пустую пачку и выбросил в окно.

— Доктор думает, что ты чёртов дебил. — Он закурил и подъехал к киоску, где торговали пончиками. — Всё, хватит с меня этого дерьма!

Я отвернулся к окну. Низкие, цвета листового железа облака едва не задевали телеграфные столбы и рекламные щиты. Перед глазами расплывались горячие влажные пятна; закусив губу, я упорно смотрел перед собой.

К этому времени я успел поговорить с двумя инспекторами, курирующими условно осуждённых, одним из арестного дома, координатором из школы, где мои оценки устремились вниз, словно по склону американской горки, и тремя другими, что в семилетнем возрасте отправили меня в школу коррекции. Один раз нагрубишь копу — побьют дубинкой или арестуют, придравшись к какой-нибудь мелочи, «уголовно-наказуемый поступок» — понятие ёмкое. Стоит открыть рот — и тридцать дней в окружной тюрьме плюс шесть месяцев исправительных работ гарантированы. А вот у психолога-координатора другие правила, которые он придумывает по ходу беседы и собственному усмотрению.