Портрет Невидимого - Ханс Плешински Страница 20

— И Алиса Шварцер? [124]

— Она тем временем освобождала женщин в Кёльне. В каждом городе шла своя маленькая война. Во Франкфурте спекулянты хотели поэтапно снести старые дома района Вестенде. Полиция не понимала, что протестующие молодые люди просто почувствовали себя гражданами. Пожилые чиновники в нашей стране в свое время еще пели, будучи гитлерюгендовцами: Сегодня нас слышит Германия, а завтра услышит весь мир. И мы вдруг поняли, что не хотим повиноваться людям с сомнительным прошлым. Ведь многие наши тогдашние профессора прежде без всяких угрызений совести преподавали расоведение, комментировали нюрнбергские законы, исключали из немецкой литературы Рильке и Брехта. Когда в Геркулесовом зале [125]исполняют музыку Шёнберга, ты и сейчас иногда слышишь голоса из публики: «Дегенеративное искусство!»; «Запретить бы исполнение подобных вещей!»; «Нам не хватает сильной руки!». Весь этот бред нужно было вымести из голов… Конечно, Мартин Лютер Кинг был для нас важной фигурой, с его речью о братском мире I have a dream… [126]Кеннеди, молодой и полный оптимизма, — тоже. Когда пришло сообщение о его убийстве, люди на Одеонсплац [127]с плачем обнимали друг друга. И тем не менее мы создавали новое, были открыты для нового. Надо отважиться на большую демократию. [128]С Вилли Брандтом все сразу почувствовали себя раскованнее.

Я охотно слушал его восторженные рассказы о переломе. Поколение Фолькера завоевало те свободы и послабления, которыми пользовался я, тогдашний подросток. Даже мы, старшеклассники гимназии в Люнебургской пустоши, заразившись духом времени, избрали школьный парламент, добились, чтобы администрация выделила уголок для курильщиков и бунтовали против старого учителя географии, в прошлом эсесовца, который ставил свою губительную «семерку», если какой-то ученик относил Судетскую область к Чехословакии, а Эльзас — к Франции. Правда, во время школьных походов д-р Толле всегда держался по-товарищески, он был превосходный шарфюрер: «Ханс, возьми мое яблоко».

Может быть, тоска по иному есть самая одухотворенная форма действительности, самое значимое воплощение жизни. Сейчас мне это видится так: человек живет на земле поэтически. Эту запись я нашел в дневнике двадцативосьмилетнего делегата от отделения германистики. Будучи выборным представителем студентов, Фолькер в 1967-м вращал ручку гектографа, печатая листовки, призывающие к бойкоту определенных профессоров. Он руководил дискуссиями на темы «Политизация эстетики» и «Вся власть — фантазии, или Как нам изобрести самих себя». В одном месте на Файличплац, которое он мне несколько раз с гордостью показывал, Фолькер однажды попал под водометы полиции. Во время беспорядков на Леопольдштрассе он наблюдал, как не участвовавших в демонстрации любопытных, которые внезапно обратились в бегство, полицейские выводили, в наручниках, из кафе и магазинов и заталкивали в «зеленые Минны». [129]

В дневнике Фолькера нет сведений о том, что он произносил публичные речи. Он никогда не верил безоговорочно ни в какую идеологию. Поля принадлежавших ему «Цитатника Мао» и Корана усеяны вопросительными знаками. Даже на пике беспорядков он не отказывался от интересов иного рода. Был, по студенческому билету, на концерте Антона фон Веберна. К сожалению, преобладают впечатления в духе Вильгельма Буша. [130]Певица Аннелиз Кюпперс кружевным подолом подметала пол, энергичная походка делала ее похожей на экзотическую глупую птицу; платье слишком туго обтягивало пышные формы, и фрау Кюпперс еще больше это подчеркивала, время от времени оглаживая его на бедрах. Кроме того, она закончила песенный цикл громким «Пуу», что, видимо, было требованием сочувствия. Пианистка — поменьше габаритами, в синем, как вечернее небо, платье, — пока играла, казалась воплощением болезненной суровости. Ее лицо стало пепельно-серым, исказилось от напряжения и бросило свою обладательницу на произвол судьбы: в кульминационных местах музыкантша прямо-таки вибрировала, и зрители невольно отводили глаза. При исполнении песен каждая эмоция возникает в певице сантиметров на десять раньше, чем находит отклику слушателей. Петь, должно быть, невероятно трудно.

Фолькер учился у литературоведа и писателя Вернера Фордтриде. [131]Этот чувствительный одинокий эстет собирал вокруг себя молодых людей, которые не только читали и обсуждали написанное, но и сами надеялись стать творцами нового искусства. Профессор устраивал у себя в квартире журфиксы. А в солнечную погоду проводил занятия в английском парке, рассаживаясь со студентами прямо на траве, на расстеленных одеялах. Фолькер с одним своим соучеником (будущим главным редактором) работал над рефератом «Фридрих Шиллер и утопии счастья». Вначале работа шла тяжело. Мне приходилось постоянно преодолевать осторожность педантичного Т.; в конце концов я стал формулировать основные тезисы сам, не оглядываясь на него, но и не пытаясь его задеть, — хотя это было утомительно. Когда я воодушевляюсь чем-то, он, наоборот, скисает. Тут ничего не поделаешь. На его помощь рассчитывать бесполезно. Этого Т. ничем невозможно увлечь.

Доклад в итоге все-таки был написан. Но к тому времени помыслами Фолькера завладел другой, живой, писатель (вряд ли хорошо знакомый сегодняшним студентам). Этот писатель, Сэмюэл Беккет, показал в своих пьесах и романах — убедительнее, чем кто-либо до него, — что наша жизнь состоит из абсурдных странностей; что человек на земле — только бедный косноязычный странник; что замолчишь ли ты или будешь говорить, это ничего не изменит, никакой бог тебя не услышит; ты можешь околевать в мусорном баке или ждать под деревом события, способного все изменить, — особой разницы нет. Но ведь при всем том голодные бродяги Беккета развлекались! Они болтали, философствовали о пустоте… И — над пустотой. Любая дошедшая до нас — якобы неопровержимая истина, попав к ним в руки, истаивала. Оставались слова, немного движения и неподдельное удовольствие оттого, что ты, последовав за ирландским пьяницей, дерзко заглянул в саму бездну, в царство абсолютной свободы.