Дитя слова - Айрис Мердок Страница 20

Я находился в странном состоянии. Цепь ошеломляющих событий, происшедших утром, вызвала у меня какое-то своеобразное нервное возбуждение. Лора говорила, что я ненавижу новизну. Это не совсем так. Сам я никогда ничего не менял, однако перемены неизменно освежали меня. Какая прелестная странная гостья, и что мог означать ее визит? Хоть и редко, но в жизни моей случались разные вещи — это могло быть что угодно, даже нечто куда более тривиальное, чем то, что произошло сейчас, — вызывавшие у меня ощущение, что я еще могу спастись. Неужели любая мелочь должна быть зловещей, любой неожиданный посетитель — из тайной полиции? Неужели на свете уже не осталось ярких невинных неожиданностей, способных будто электрическим током пронизать мою истасканную травленую шкуру? А, может быть, — собственно, скорее всего так оно и будет, — вся эта история не принесет ни радости, ни беды и окажется просто бессмыслицей. Быть может, я уже получил от Бисквитика лучшее, что она способна мне дать. Быть может, я уже все от нее получил. И сейчас, вечером, подходя к Норс-Энд-роуд, я почувствовал, как меня заполняет глубокая тревога по поводу Кристел, вытесняя из памяти странный образ молодой индианки.

Кристел жила в довольно большой комнате, которая могла бы быть вполне приятной, если бы ее обитательница имела хоть слабое представление о том, как украсить свое жилье. Комната освещалась яркой лампой в центре потолка, а кроме того, там была еще темная лампа с абажуром из пергамента, по которому плыл съежившийся корабль, — ее зажигали для гостей. Был там деревянный стол, который накрывали скатертью только по субботам, и буфет из блестящего полированного дерева, на котором стояли в ряд эбеновые слоники. Была там узенькая кроватка Кристел, застланная зеленым атласным покрывалом. Были там два кресла из комиссионной лавки и три стула с прямыми спинками, а также темный тоненький вытертый ковер, который словно прирос к полу. На выцветших обоях просматривался рисунок, который ни один разумный — уж не будем говорить здравомыслящий — человек не мог придумать. Там был радиоприемник, но не было телевизора. Я не разрешил бы Кристел завести телевизор. А то еще наберется всякой чепухи — уж лучше благопристойное неведение, чем такой учитель. А кроме того, телевизор для меня был связан с приютом, где я пристрастился к нему и где запрещали смотреть передачи в качестве наказания, которое часто применялось и было куда более действенным, чем розги.

Когда я вошел, обе женщины тотчас поднялись. Томми казалась очень озабоченной и взволнованной, пока что-то во мне не успокоило ее. Обе понимали меня, как собака понимает своего хозяина, по всей вероятности, подмечая крошечные детали в моем поведении, о которых я сам даже не догадывался.

— Я ведь говорил, чтобы ты не приходила, — сказал я Томми. — Ты же простужена.

— Я вовсе не простужена, — храбро возразила Томми. — У тебя просто появилась какая-то дурацкая фобия — боязнь простуды, верно? — Она держалась вызывающе, с задиристостью, свойственной застенчивым людям: явно заметила, что я сожалею о нанесенной ей обиде.

— Если Кристел заразится от тебя, худо тебе будет.

— По-моему, у Томми нет никакой простуды, — сказала Кристел.

Обе улыбнулись мне. Сбросив пальто, я сел к столу, который в мою честь был накрыт белой кружевной скатертью. И почувствовал себя немного лучше. Стоило мне очутиться в одной комнате с Кристел, как жизнь становилась светлее, а моя ноша — легче. Обе женщины тоже сели, и Кристел налила третью рюмку шерри — для меня.

— Дождь все идет?

— Да.

Я знал, что Томми ничего не сказала Кристел о том, что произошло утром у меня на квартире; о том, как я принял ее; о том, как вдруг исчез; о том, что произошло после моего ухода (а то, что там произошло, составляло дополнительный предмет для ее беспокойства). Я хорошо выдрессировал Томми. Не будет она касаться этого и сейчас. Собственно, столько было тем, которые мы втроем не могли обсуждать и которые a fortiori [32]Томми и Кристел не могли обсуждать, что, казалось, из беседы большого толка не получится. Однако мы всегда непринужденно болтали о разных пустяках, и, думается, Кристел с Томми занимались тем же в мое отсутствие.

— А что сулит прогноз погоды?

— Дождь и похолодание.

— В магазинах уже готовятся к Рождеству.

— Риджент-стрит начали украшать.

Я ненавижу все, что связано с Рождеством, и потому перевел разговор на другое.

— Покажи мне материю, которую тебе принесла новая заказчица.

— О, конечно! Я только что показывала ее Томми.

Кристел достала материю из коробки, лежавшей на кровати, и развернула на столе. Рисунок был близким родственником того, что на обоях.

— Разве не прелесть?

Кристел сложила материю, спрятала ее в коробку и унесла на кухоньку, где она хранила свое шитье в сундуке.

Томми сидела рядом со мной, подтянув юбку, так что видны были ее безупречные длинные ноги. (Юбку она подтянула вполне бессознательно. Менее кокетливой женщины, если не считать Кристел, я просто не встречал. У Кристел же ноги были, как два деревянных обрубка.) Томми вдруг принялась закатывать рукав вязаной кофточки и, многозначительно глядя на меня, обнажила как раз над локтем два больших черных кровоподтека. Я посмотрел на кровоподтеки, потом — ей в лицо. Она сразу поняла, что совершила ошибку. Любой двусмысленный поступок или намек на какой-нибудь секрет были абсолютным табу. А кроме того, я готов был пожалеть о случившемся, но не жаждал видеть столь грубых напоминаний о нем. Я нахмурился. Томми поспешно опустила рукав. Вернулась Кристел.

— Ну… — сказал я и сделал еле заметный знак головой, означавший, что Томми пора уходить.

Она поспешно поднялась, поджав губы, со слезами на глазах.

— Мне пора. Большое вам спасибо, Кристел.

Я смотрел на Томми, пока она надевала плащ. Она отчаянно старалась подавить слезы, и ей это удалось. Слезы были бы еще одним серьезным преступлением с ее стороны.

— До свидания… — дрожащим голосом. Я дал ей дойти до двери.

— Спокойной ночи, Томми, дорогая. Облегчение. Милосердие возобладало.

— Спокойной ночи… Хилари… увидимся на будущей неделе… в понедельник я, как всегда, напишу. А пока спокойной ночи.

Кристел, конечно, ни слова не сказала по поводу того, что я выпроводил Томми на полчаса раньше обычного.

Теперь мы с Кристел сидели друг напротив друга.

Должен сразу пояснить, что никакого физического влечения к Кристел я не испытывал. (Разве лишь в том смысле, что все влечения души находят физическое выражение, а уж как это назвать, пусть читатель решит сам.) У меня ни разу не возникало желания лечь с ней рядом, или поцеловать ее, или приласкать, или даже погладить. (Хотя если бы мне сказали, что мне вообще нельзя до нее дотронуться, я бы взбесился.) Я не считал ее «привлекательной». Она была просто частью меня. Мне было необходимо ее присутствие, все равно как присутствие Бога. Причем, под «присутствием» я вовсе не подразумеваю потребность находиться под одной с нею крышей. Мне необходимо было видеть ее регулярно, но не слишком часто. Просто она должна была всегда быть достижима для меня в определенном месте, установленном и контролируемом мною. Я должен был всегда знать, где она сейчас. Я нуждался в ее особой наивности — так человеку, наверно, хотелось бы, чтобы лучшая часть его «я» существовала где-то отдаленно, в божественной чистоте. Я что же, хотел, чтобы Кристел оставалась девственницей? Да.