Шутовской колпак - Дарья Вильке Страница 20

Тогда он лежит без дела — он жесткий, твердый и сухой. Одним словом — мертвый. Я беру старый пластилин — разноцветные некрасивые куски и держу их в горячих ладонях. И тогда они оживают, они становятся мягкими и теплыми, они дышат. Они ложатся друг на друга как лепестки, как заплатки, когда ты разглаживаешь и мнешь их пальцами, они уже нежнее шелка. Они уже не жесткие, уродливые куски больше, они превращаются в пластилиновый шар в твоих ладонях, в теплый гладкий шар.

И мне кажется, что я держу в руках всю Землю, все прошлое и будущее, и там, внутри — все те, кто до меня вот так же лепил кукольные головы.

В окно льется свет с улицы — там перекатываются по рельсам и светятся в зимнем темно-синем вечере, как волшебная шкатулка, трамваи. Миллионами лампочек переливаются и искрят предновогодние переулки, и свет праздничных гирлянд затопляет комнату.

А я стою, и в руках у меня — голова. То, что будет головой. Самое важное в кукле.

Мама всегда говорила — у тебя талант, всегда говорила, когда я что-нибудь лепил. Я не знаю, как ты чувствуешь себя, когда талант, я просто держу в руках теплый пластилиновый шар, а на столе лежат старые-старые, желтые уже от времени рисунки, которые отыскал для меня Лёлик в рассохшихся шкафах. С рисунков, пахнущих древними книгами, глядит Шут — в фас и профиль.

В моих руках — гладкий шар, и можно подбрасывать его, жонглировать им, как будто ты в цирке, можно положить его на стол, а можно вылепить голову шута. Пальцы касаются пластилина и знают, чувствуют: нажми — здесь будут глазницы, а здесь — крючковатый нос. Рисунок на столе тягучей музыкой течет в мои ладони, и они повторяют все изгибы шутовского лица: мягко вытягивают нос, легким, движением, будто подрубают маленькое деревце, обозначают надбровные дуги, пальцы выщипывают из пластилина, а потом заглаживают резкие скулы и горбинку носа.

В руках — голова, и угадывается уже кривая шутовская ухмылка, и от этого не по себе.

Теперь — самое трудное. Теперь нужно разрезать пластилиновую голову на половинки, чтобы было легче обклеивать ее бумагой, чтобы получилось папье-маше. Разрезать лицо прямо — сверху донизу, по лбу и носу. Лёлик делает это острой проволокой с палочками-ручками с двух сторон, чтобы удобнее было держать, — «струной», как он говорит. И я, конечно, так же — я не знаю, как по-другому. Лёлик одолжил мне свою струну — «не сломай» сказал он, глянул поверх очков и вдруг улыбнулся, потому что как же ее сломаешь? Там и ломать-то нечего.

Разрезать лицо — тоже страшно, потому что он почти уже здесь, Шут. А вдруг ты испортишь что-то, чего еще и нет в помине?

Положить аккуратно пластилиновую голову на старую дубовую доску, которая пахнет кладовкой, взяться за тонкие палочки, натянуть проволоку до предела, примериться, а потом как нож погрузить в мягкий пластилин и, не веря своему счастью, не веря, что у тебя получилось, осторожно разделить круглую шишковатую голову на две половинки. И подумать — вот прямо яблоко, разрубленное ножом, точь-в-точь яблоко.

В комнатке-закутке за мастерскими кажется, что мир съежился до размеров стола и окошка, ведущего на площадь.

— Хочешь прям тут работать? — сразу же, как узнал про Шута, спросил Лёлик.

Я и не знал, что за небольшой дверью, в комнатке-кладовке, может устроить еще одно рабочее место. Около Лёлика и Мамы Карло работать было спокойнее — я чувствовал, если что, они тут. Я знал, что должен во что бы то ни стало сделать Шута сам, один. И все равно рядом с ними было спокойнее.

Иногда Мама Карло просовывала голову в дверной проем и говорила: «Чай пить» — и тогда я спохватывался, что в этот раз совсем не слышал, ни как она ставит воду, ни как заваривает чай.

Я выходил из кладовки, и казалось, я выныривал из неведомых глубин, где все-все — другое. Только театр напоминал, что он — тот же: ворочался за спиной тяжелой дверью, охраняя, шептал что-то скрипучими половицами, бормотал — но мне было некогда вслушиваться.

— Из папье-маше будешь делать? — спросил Филипп скептически, оглядев пластилиновые заготовки, которые, будто половинки яблока, разрезами вниз лежали на столе. — Я бы из дерева вырезал, дерево благороднее.

Я вспылил:

— Вот сам и вырежи! Только свое, понял?

Раньше я бы, наверное, промолчал, а теперь вспылил. С тех пор как ты сам слепил кукольную голову, все изменилось.

— Да ты чего? Я так просто, — засуетился он, — делай как знаешь, ты ж тут начальник. — Он помолчал, глядя на пластилиновые половинки головы Шута: — Если что. Я помогу. Если хочешь. — И торопливо повторил: — Если хочешь, конечно.

— Хочу, — неожиданно для себя выпалил я. — Только немного.

— Тебе обязательно нужен свинец, — деловито добавил Филипп. — Иначе кукла будет плохо двигаться. Свинец в подбородок, свинец в зад, чтобы осанка была как надо, свинец в руки — и в ноги, в пятки, чтобы ботинок не клевал носом, чтобы кукла шла по-человечески. Обязательно.

— Спасибо, — выдавил из себя я. Мне почему-то очень трудно сказать «спасибо» — а Филиппу особенно. Он для меня совсем непонятный, и я не знаю, чего от него вообще ждать. «Псих же», — сказал он. Псих.