Юность - Карл Уве Кнаусгорд Страница 20

Заглянув после уроков на почту, я обнаружил в ящике три письма. Одно было от поступившего в Ставангерский университет Бассе, другое — от Ларса, который теперь жил вместе со своей девушкой в Кристиансанне, а третье — от Эйрика. Он начал учиться в Техническом университете в Тронхейме.

Бассе описывал случай, произошедший с ним накануне переезда. Он привел домой девушку — или, скорее, женщину, потому что ей было двадцать пять — и в самый, как он это называл, интересный момент с ней приключилось что-то вроде припадка. Бассе испугался до смерти. Он писал, что у женщины начались судороги, тело ее тряслось и дрожало, он решил, что у нее эпилепсия, вытащил из нее член и вскочил.

«Карл Уве, я со страху чуть не умер! Я не знал, куда бежать — скорую вызвать или как. Вдруг она умрет! Я ведь и правда так подумал. Но потом она открыла глаза, потянула меня к себе и спросила, куда это я собрался. „Еще!“ — стонала она. Прикинь? Оказывается, это у нее оргазм был! Вот как оно бывает у зрелых женщин!»

Я шел по дороге, читал его письмо и смеялся, но чувствовал, как меня что-то гложет, потому что сам я никогда ни с кем не спал, секса у меня не было, иными словами, я был девственником и не только мучился от стыда за то, что два года врал о своих постельных подвигах — причем и Бассе, и другие, похоже, мне верили, — но и изнывал от желания переспать с девушкой, неважно с какой, и испытать ощущения, которые регулярно испытывали Бассе и другие мои приятели. Каждый раз, когда я слушал про их геройства, по телу разливались одновременно апатия и желание, бессилие и сила, потому что чем дольше у меня не получалось ни с кем переспать, тем сильнее я этого боялся. Почти о любой моей проблеме я мог поговорить с кем-нибудь и облегчить душу, но об этой говорить было нельзя, никогда и никому, ни при каких обстоятельствах, и каждый раз, думая об этом — а случалось такое нередко, по несколько раз в час, — я чувствовал, как на меня опускается тяжелая темнота, непроглядная безнадежность, которая порой тотчас же уплывала, как туча мимо солнца, а иногда сковывала меня надолго, но независимо от того, какую форму принимала эта безнадежность, избежать ее я не мог — столько с ней было связано сомнений и мук. Получится ли у меня? Получится ли? Если я, несмотря ни на что, смогу устроить все так, как надо, и окажусь в одной комнате наедине с обнаженной девушкой, получится ли у меня вообще переспать с ней? Буду ли я в состоянии все это проделать?

Таинственность и двойная игра, которую я вел, не облегчали мне задачи.

— Знаешь, что написано на самом конце презерватива? — спросил, глядя на меня, Трунн. Была весна, перемена, и мы целой компанией стояли перед школой.

Он смотрел на меня.

Интересно, почему? Догадывался, что я вру про девушек, что я вру про секс?

Я покраснел.

Что мне ответить? Сказать «нет» и спалиться? Или сказать «да», чтобы меня вполне резонно спросили «и что же»?

— Нет, что? — спросил я.

— Значит, у тебя такой маленький член? — проговорил он.

Они расхохотались.

Я тоже засмеялся, с невыразимым облегчением.

Вот только Эспен — он, кажется, посмотрел на меня? Вроде как понимающе и оттого отчасти торжествующе?

Спустя два дня он подвозил меня вечером домой — мы с ним засиделись у Гисле.

— А у тебя вообще сколько девушек было, а, Карл Уве? — спросил он, когда мы проезжали по пологому склону возле Крагебуэна, где по обеим сторонам дороги выстроились старые ветхие дома.

— А тебе зачем? — уклончиво спросил я.

— Да просто спросил. — Он глянул на меня и снова посмотрел на дорогу перед нами. И улыбка у него на губах — она была лукавой.

Я нахмурился и изобразил сосредоточенность.

— Хм-м, — протянул я, — шесть. Хотя погоди-ка, нет, пять.

— И кто они?

— У нас тут что, допрос?

— Да не-ет, но ответить-то можно?

— Сесилия, ну помнишь, из Арендала, мы с ней встречались, — начал я.

За окном проплыл старый магазин, где я в свое время потырил немало сладостей. Его давным-давно закрыли. Эспен включил поворотник.

— Та-ак. — сказал он.

— Марианна, — ответил я.

— Ты и Марианну трахнул? — удивился он. — А я и не знал! Чего ж ты не сказал?

Я пожал плечами:

— Личная жизнь-то у меня тоже должна быть.

— Слушай, из всех моих знакомых о тебе я меньше всего знаю! Но это пока только две.

Крупный мужчина с огромным брюхом и вечно разинутым ртом стоял у забора. Он проводил взглядом нашу машину.

— Вот эта семейка — та еще, — сказал я.

— Ты давай не уходи от темы, — не отступал Эспен, — еще трех не хватает. Я потом про своих тоже расскажу, если захочешь.

— Ну ладно. Еще исландка — она прошлым летом работала в киоске с мороженым рядом со мной. Я тогда кассетами торговал в Арендале, и она однажды пригласила меня домой.

— Исландка! — восхитился Эспен. — Звучит прямо чудесно.

— Оно и было чудесно, — подтвердил я. — И еще с двумя просто переспал по разу. Я даже не знаю, как их зовут.

Мы съехали с последней горки. Вдоль реки стеной выстроились деревья. Внизу они расступались, так что видно было маленькое футбольное поле, где три фигурки целились в четвертую, стоявшую в воротах.

— А ты с кем? — спросил я.

— Да сейчас уже некогда рассказывать, — сказал он, — приехали.

— Давай, выкладывай, — потребовал я.

Он засмеялся и остановил машину.

— До завтра! — попрощался я.

— Вот урод! — Я открыл дверцу, вышел и направился к дому.

Прислушиваясь, как постепенно затихает шум двигателя, я думал, что зря так подробно ответил ему. Надо было сказать, что это его не касается. Он бы на моем месте так и ответил.

Почему вообще ему везет, а мне нет?

Для него девушки значили меньше, чем для меня, это да. Не то, чтобы они ему меньше нравились, вовсе нет, но он, наверное, не считал, будто они чем-то лучше его, недостижимые настолько, что с ними нельзя ни говорить, ни делать какие-нибудь обычные дела, он ставил их на один уровень с собой или даже ниже, потому что уверенности в себе ему было не занимать. Так что ему было на них плевать, а они, видя это, стремились завоевать его внимание. В моих же глазах они оставались совершенно недоступными, да, кем-то вроде ангелов; я любил в них все, от просвечивающей на запястье вены до мочки уха, и когда видел очертания груди под футболкой или голую ногу под летним платьем, то внутри у меня словно что-то обрывалось, все вокруг кружилось и меня накрывало всепоглощающим желанием, легким, точно свет, а в нем таилась уверенность, будто все возможно, не только здесь — вообще повсюду, и не только сейчас, а и дальше в будущем. И едва меня охватывало это чувство, как откуда-то изнутри пронзало осознание, похожее на водяной смерч, тяжелое и темное, — отчаянье, покорность, бессилие, — и мир для меня замыкался. Оставалась неловкость, молчание, испуганные глаза. Оставались горящие щеки и острая тревога.