Рагнарёк - Антония Байетт Страница 20

Земная кора кипела и брызгала, кожа океана дико вздувалась. Гейзеры били со дна, и в бурных волнах качалась смерть: целые косяки серебристых, заживо сваренных рыб, остовы китов и нарвалов, косаток, гигантских кальмаров, морских змей – все это бурлило и распадалось от жара, холода и зло играющих волн.

Потом за кормой Нагльфара море вздыбилось горой. Гора эта зияла провалами и обтекала толстыми струями воды вперемешку с обрывками водорослей и крошками мертвых кораллов. Но вот вода схлынула, и показалась чудовищная голова Ёрмунганды, Мидгардской змеи, скрепившей мир кольцом из собственной плоти. Змея все подымалась, разворачивалась, потрясая мясистой короной, хвостом взметывая песок и камни, мутя целый океан. Нагльфар чуть качнулся на поднятой ею волне, и Хрюм приветственно потряс боевым топором. Тело змеи оплетали рваные водоросли, канаты и цепи, на которых висели мертвецы с черными дырами глаз и ран. Извиваясь, змея поплыла туда, где раскинулось поле битвы. Подобно отцу и брату, она хохотала, яд капал с ее клыков и вспыхивал пламенем на гребнях волн. Огромные водяные валы захлестывали берега, скалы, причальные стенки, лиманы, речные устья, прибрежные соляные болотца. Что сталось с миром?

Когда разомкнулись кольца змеи, связавшей землю, лопнули и другие путы. Вырвался на свободу Гарм, пес Преисподней, и кинулся на подмогу своей волчьей родне. Солнце и Месяц нахлестывали коней в вечной скачке по небу. Но волки, неустанно мчавшие вслед, почуяв рядом Гарма, поняли: их время пришло. Ускорили бег и перекусили жилы светлого коня и коня темного. Кони бились и дико ржали. Свет обезумел: вспыхивал то белым, то черным, меркнул, как в преисподней, разливался грозовым багрецом. Вырвав коням глотки, волки набросились на ездоков. И пока колесницы кувыркаясь летели вниз, прямо в воздухе растерзали волки солнце и месяц, день и ночь, пожрали их мясо и опились кровью. Раньше иные думали, что звезды – это пробоины в черепе Имира, в которые извне проникает свет. Но теперь, когда волки, хохоча, устремились по небу в сторону поля Вигрид, свет стал высыпаться из звезд, и сами они, как погасшие головни или шутихи, дождем падали на кипящую и горящую землю. Завидев своих небесных братьев, Фенрир испустил приветственный вой. За это время он еще вырос. Теперь, распахнув пасть, он нижней челюстью касался земли, а носом задевал череп Имира.

Боги и воины Вальгаллы берсеркерами ворвались на поле битвы. Грозным ревом звали врага на бой – уж это они умели. Волки, змеи, огненные и инейные великаны выли и шипели в ответ, а Локи стоял с улыбкой в алом, пляшущем свете пламени. Другого света уже не было в мире.

Воздев ясеневое копье, Один пошел на Фенрира-волка. Волк вздыбил холку, блеснул злыми глазами и распахнул пасть. Один метнул в нее копье. Волк встряхнулся и разом копье перекусил. Потом в три прыжка налетел на Одина, сжал в лапах, так что хрустнул хребет, и – проглотил. Фенрир-волк проглотил великого Одина. Зарыдали эйнхерии, зашатались, отступили было, но снова, уже молча, двинулись вперед. Ничего другого им не оставалось.

Дети Локи высились над полем боя, мешая волчий смех со злорадным шипеньем. Тор, охваченный скорбью, бросился на змею, кулаком и молотом раздробил ей череп. Ёрмунганда извивалась и извергала струи яда. Тор обернулся крикнуть богам, что не все еще потеряно, что змее пришел конец. Он прожил еще девять шагов, а на десятом, отравленный, упал замертво.

Были еще другие поединки. Однорукий Тюр в своей волчьей шкуре боролся с псом Гармом, пока оба, изнуренные и израненные, не повалились наземь, чтобы больше не встать. Фрейр пал от сияющего меча Сурта. Видар, сын Одина, пробрался по трупам и вспорол Фенриру окровавленный бок. Волк захрипел, закашлял и упал, раздавив юного бога-мстителя.

Локи видел, как убивают богов его чудовищные дети. Видел, как боги убивают его детей. А потом, когда уже застывала кровавая слизь, покрывшая поле, Локи бился на мечах с Хеймдаллем, зорким глашатаем. В обоих кипела бесстрашная, отчаянная ярость. Противники сразили друг друга, и тела их упали накрест.

Земля досталась Сурту. Его огонь лизал искалеченные ветви Иггдрасиля и пожирал его корни в глубине земли. Чертоги богов валились в огненное озеро. Скорбная Фригг сидела на золотом престоле, глядя, как язычки огня перебегают по дверным косякам и гложут основание чертога. Она не пошевелилась, когда пламя охватило ее, а потом стала черным остовом, пеплом среди падающего пепла.

Суртов огонь кипел во чреве моря. Рандрасиль смыло яростным теченьем. Его дивная крона поблекла и умерла. Раскаленное море трепало ее вместе с мертвыми созданиями, некогда находившими в ней кров и пищу.

Время шло, и однажды огонь потух. Осталась только жидкая черная гладь, на которой мигали искорки света, проникшего в пробоины черепа, да покачивались несколько золотых фигурок для игры в тавлеи.

Тоненькая девочка после большой войны

Картину всеобщей гибели девочка сберегла, словно овальную пластинку базальта или аспидного сланца. Этот плоский черный камешек она постоянно полировала в мозгу, где уже жили призрачный волк и змея с тяжкой тупоконечной головой и блестящими извивами хвоста. Девочка искала в книгах только то, что ей было нужно, и предпочла не воображать, не помнить то место в «Асгарде и богах», где говорилось о возвращении богов и людей на обновленную, зеленую равнину Иды. Педантичный немец-редактор писал, что всеобщее воскрешение, скорее всего, – христианские наслоения на первоначальном суровом мифе. Этого было достаточно: девочка сразу ему поверила. Ей нужна была первоначальная концовка, где остается лишь черная вода.

Черный камешек в ее мозгу и темная вода на книжной странице были одним и тем же – особой формой знания. Так уж работают в нас мифы – вещи, существа, истории, населяющие разум. Их нельзя объяснить, и сами они ничего не объясняют. Миф не доктрина и не аллегория. Чернота погибшего мира поселилась у девочки в голове и примешивалась теперь ко всему, что она видела и переживала.

Девочка берегла Рагнарёк до времени, когда станет окончательно ясно, что отец не вернется. Но однажды глубокой ночью он вернулся. Девочка проснулась в своей комнатке с неснятой еще светомаскировкой, а на пороге стоял отец – сияние золотисто-рыжих волос, золотой крылатый значок на кителе, руки раскинуты ей навстречу. Девочка ринулась к нему, и в голове у нее рухнули стены, защищавшие от грядущего горя. Но черный камешек Рагнарёка остался.

Девочка и ее родные вернулись домой – в большой серый дом с покатым садиком в стальном городе, окутанном плотным серным облаком. Облако сомкнулось вокруг нее, и девочка почувствовала, как тяжело заработали отвыкшие от отравы легкие.

Мир вокруг чем-то походил на беньяновские аллегории. Их дом стоял на Мидоу Бэнк-авеню, которая раздваивалась недалеко от начала, а потом снова смыкалась, очерком напоминая продолговатую сковороду с длинной ручкой. От «ручки» крутая улочка сбегала в место, называемое Незер Эдж. Прошло немало времени, прежде чем девочка поняла красоту этих слов. Nether Edge значит ведь не только «нижний край», но еще – на старинном английском – «подземный край», а может, и «преисподний». Это, конечно, если произносить не скороговоркой и не думать, что там – мясная лавка с ее ножами, тесаками и обрубками, шумно проносящиеся автобусы и киоск, торгующий мороженым, леденцами и газетами.