Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес Страница 20

Разворачиваюсь к дому. Арни плетется следом.

— Гилберт, я не вру.

— Что-что?

— Про лошадок. Зачем мне про них врать? Они — это…

— Что «это»?

— Лошадки. Они были фени… фены… фены-мены. Э-э-э.

— Надо говорить «фено́мены».

— Да знаю я, Гилберт. Ешки-ложки.

Арни хочет уцепиться своими короткими, толстыми пальцами за мою шлевку для ремня. Многократно тычет меня в бок. Обычно я не возражаю, но сегодня это напоминает обо всем, что меня достало, и я его одергиваю:

— Не смей!

Вытащив палец, он шарахается в сторону. Смотрит в землю. Мимо проезжает пикап с какими-то незнакомыми людьми. На сей раз Арни не машет.

— Грузовичок в точности как у меня. Гляди.

Арни по-прежнему смотрит в землю. Почему-то любой мой окрик для него — нож острый. Можно подумать, я за последние четыре дня ни разу не сводил его на аттракционы, не закармливал попкорном и всякими сластями, не стоял столбом перед каруселью, пока он пятьдесят четыре раза кряду катался на лошадке, — как будто ничего этого не было в помине. Не помнит он хорошего, а жаль.

Выпятил нижнюю губу, задержал дыхание, бордовый, как свекла. Не иначе как через минуту мозги у него лопнут и он тут концы отдаст, а поскольку я грех на душу брать не хочу, приходится ласково звать его по имени — это у меня хорошо получается.

Мелкий не отвечает. Сморщился, побагровел еще сильней, кулачки сжал, да так, что костяшки побелели. Мимо с ревом несется в сторону города красный грузовик, но никто ему не машет.

— Твой любимый цвет, — напоминаю ему.

У него аж конвульсии начались, вены на шее вздулись, кожа вокруг глаз морщинами пошла и стала как рельефная карта.

— Арни, угадай, кто ты есть. Угадай. — Пару секунд выжидаю. — Ты — феня. Фен. Э-э-э. Не могу выговорить. Ты — феня-меня. Или как правильно сказать? У меня, наверно, не получится, Арни. Но это ты и есть. Фе-ном. Ты — феном?

Ему вдруг становится интересно, кто же он такой; конвульсии прекращаются.

— Подскажешь мне, дружок?

— Конечно, Гилберт.

Я раз за разом повторяю «Фе-ном», а он знай фырчит «ффффф».

— Нет, не получится у меня, но я-то знаю: это ты и есть.

— Я тоже знаю, Гилберт.

Тут самое время предложить ему поторопиться домой, чтобы заручиться поддержкой Эми.

— Она же сегодня в школе, на работе, Гилберт.

— И то верно. А ведь если она этого слова не знает, то и спросить будет не у кого.

— Это точно, Гилберт. — Он берет меня за руку, и мы шагаем к дому.

В разговорах ему нравится повторять мое имя. У меня такое впечатление, что этим он себе доказывает, как много знает.

На Вайн-стрит оставляем позади методистскую церковь, которая спонсировала приезд луна-парка. Арни замедляет шаг. Предвижу, что сейчас он вырвется и побежит туда, где были аттракционы, а потому говорю:

— Вот оно. Есть, Арни.

— Что-что-что-что! — тараторит он.

— Ты, дружок, — феномен!

— Точно! — нараспев подтверждает он.

— Давай наперегонки до дома.

Не дав ему возможности рвануть на территорию церкви, пускаюсь бежать. Он следом.

Когда мы носимся наперегонки, у меня метода такая: вырваться вперед, а квартала через два-три слегка притормозить и дать ему со мной поравняться, чтобы у самого нашего дома позволить ему обойти меня на какие-то считаные дюймы. Но сегодня надо ему показать, кто тут главный.

Бегу быстро, даже для меня. Свернув на нашу подъездную дорожку, начинаю прыгать, как чемпион. Оглядываюсь — и что я вижу: Арни сошел с дистанции, развернулся и бредет к церкви.

С Арни всегда так: если даже кто его обогнал, тот все равно лузер.

Я только в дом вошел, а Эми уже кричит из кухни:

— Где Арни?

Это, заметьте, единственный вариант, в таких случаях никогда не говорится: «Как дела, Гилберт? Отлично выглядишь, Гилберт. Причесался, да, Гилберт?» Меня всегда встречает один и тот же вопрос, причем на протяжении многих лет. Рассказываю, что мы чудно провели время и что для меня отъезд парка аттракционов — почти такая же радость, как и прибытие.

— Арни, — добавляю, — сегодня выучил новое слово, но сердцем прикипел к церковной территории, туда и рванул, а я уже здесь и, хоть ты тресни, за ним не побегу.

Она протестует.

— Эми, кто четыре дня без продыху пас этого поскребыша?

— Никакой он не поскребыш! — Она глубоко вздыхает. — Но я понимаю, что ты хочешь сказать. И ценю. Ты здорово нас выручил. Эллен, — кричит она. — Эллен!

На верхней площадке появляется наша крошка и, глядя на Эми, изрекает:

— Имей в виду. Я смотрю бесподобный фильм, только не спрашивай, как называется, потому что я не знаю, но фильм черно-белый и очень хороший. Естественно, я выполню твое поручение. Но просто имей в виду: фильм бесподобный. Не забывай, на какие жертвы мне приходится идти.

— Ладно, забудь, — отвечает Эми. — Я сама.

Испепеляю Эллен взглядом. Но ей невдомек, поскольку она уже сто лет не смотрит в мою сторону.

— Я же не отказываюсь… что ты там собиралась мне поручить…

Жестом показываю, что готов свернуть ей шею. Ноль внимания.

— Просто учитывай мои страдания.

Знать, что другой человек — в особенности наша крошка — страдает, для Эми невыносимо. Она идет на кухню и, переобувшись из шлепанцев в кроссовки, устремляется к дверям.

Половозрелая особь верещит:

— Да схожу я, схожу!

Эми останавливается и предостерегает:

— Мама спит. — (Тоже мне новость.) — Иди смотри свой фильм. Торопись, а то самое интересное пропустишь.

— Фильм, вообще говоря, не фонтан, хотя главная героиня похожа на меня, прямо копия. Если честно, моя жертва не так уж велика.

Она расплывается в улыбке, будто и не создала никакой проблемы, будто все тип-топ, будто Эллен Грейп — сама гуманность. Эми даже рта раскрыть не успела, а Эллен мигом сбежала по лестнице и пулей вылетела за дверь. Через минуту возвращается. Шествует мимо меня в кухню, где Эми сверяется с рецептом.

— Эми?

— Да?

— Мм…

— Ну говори, Эллен.

— Что ты хотела мне поручить?