Мой одесский язык - Татьяна Соломатина Страница 20

– Что? Где? – вскидывается издатель.

– Монумент в честь освобождения Одессы от немецко-фашистских захватчиков. В Одессе называется «Мечта импотента» или «Градусник». Кому что, – объясняю я. – Сейчас слева будет кабак «Час пик». У трамвайных путей. Там по стенам фотографии московских знаменитостей.

– Что предлагаешь? – вскидывается компания.

– Не сейчас. Пока знаменитостью не вышла для фотографий. Через пару лет. Если простоит. «Фидель» одесситы закрыли. Никогда не прощу!

– Кинулись! – фыркает таксист. – «Фидель» года три как закрыли.

– Потому никогда и не прощу! Там студенты консерватории играли. И диванчик в углу был правильный.

– Понимаю про студентов и диванчик.

Понимающий таксист. Большая редкость в Одессе.

– Так что, прямо заедем в Аркадию? – таксист.

– Нет, прямо направо поедем на Фонтан, – я.

– А что, Аркадия прямо? – издатель.

– Не, ну я про прямо заедем или чисто так? – таксист.

– Чисто так, – я.

Издатель понимающе молчит.

– Это Фонтан! – выезжаем в районе Седьмой.

– Знаю…

– Это бык с яйцами!

– Что? – вскидывается издатель.

– Похищение Европы. Скульптура. В Одессе называется «бык с яйцами». Девятая Фонтана.

Едем в тишине. Водитель жмёт на газ.

– Не надо так быстро, сейчас будет санаторий имени Горького.

– И что?

– Я в бювет за минеральной водой всё детство ездила на велосипеде.

– Понимаю.

Чуть притормаживает.

Ничего не вижу. Где ты, мой «Золотой Берег» – универмаг, где на первом этаже была дефицитная газированная вода «Байкал», а на втором – дефицитное бельё из Индии. И много ещё такого, чего никогда уже не будет. И не потому, что тюльку в Одессе стали чистить как-то иначе. А потому что пока живёшь – всегда. Отвернулся на пару лет – никогда. А если на пару десятков?..

Там, там!.. Чуть справа, в глубине. То есть справа от дороги, но слева от кинотеатра «Золотой Берег», где я из первого ряда смотрела на Поля Бельмондо и Жана Маре. «Кто есть кто», «Фантомас». Ах, Поль Бельмондо. Ах-ах-ах, Жан Маре! Они расплывались перед глазами всем своим кинематографическим мужеством, таким отсутствующим у всех тебя окружающих сопляков. Вот мне бы такого, чтобы по верёвочной лестнице в небеса, чтобы морщины промеж иронично вскинутых бровей, чтобы глаза, сияющие бирюзой не для всех, а только для меня. Маленький рынок слева от золотых берегов Бельмондо-Маре.

– Мы сделаем базар на Привозе! Здесь всё очень дорого! – строго говорила мама своей сестре, моей тёте.

– Да-да, – отвечала моя тётя своей сестре, моей маме, – здесь для приезжих! А мы сделаем базар на Привозе, тем более в субботу приезжают Галка с Валеркой.

Все одесситы «делали базар» на Привозе. Ну и ещё на «Новом рынке». Я, например, делала его на «Новом рынке», когда уже жила в коммуне на Ибунина. «Новый рынок» ближе к медину.

О! Вот он – некогда торгсиновский и флотилии «Антарктика» магазин «Чайка».

– А вот здесь когда-то…

– Я знаю.

– Понимаю.

Нет, не понимает.

Что он может понимать о моих первых джинсах, купленных в «Чайке» на чеки, в свою очередь купленные моей мамой у папы моей одноклассницы. Что он может про это понимать? Про дубовые несгибаемые джинсы, сделавшие меня абсолютно, законченно счастливой когда-то. Ровным счётом ничего!

– Ну, дальше уже сами. Вы насколько?

– Мы на сколько? – спрашивает меня компания.

– На полчаса… – мне внезапно становится всё равно. А хоть и на пять минут. Так, только – выкупаться. Потому что это не моя Шестнадцатая. Уже.

Я чувствую себя старым ворчуном, который сейчас всем испортит настроение. Беру себя в руки. Это нелегко. Потому что на моей Шестнадцатой всегда было безлюдное утро и свеженамытые горы белого песка. А сейчас, на этой Шестнадцатой, многолюдная ночь и грязная пыль под ногами. Мне грустно, и кажется, сейчас я заплачу. Не из-за того, что моей Шестнадцатой уже нет. Вовсе не оттого, что мне не четыре или восемь, а уже без копеек сорок. Я заплачу лишь потому, что люди иногда плачут не из-за чего.

Не из-за безлюдных склонов, усеянных алыми маками.

Не из-за павликов-равликов, «лисичек», «орлов» и огромных валунов, мохнатые бока которых увешаны мидиями.

Не из-за бескрайнего рассветного моря изумрудного оттенка.

Не из-за… Не из-за… Не из-за…

– Из-за чего мы именно сюда тащились? – ворчит менеджер.

– Тсс! – мой муж прикладывает палец к губам.

Понимает.

Я сижу и смотрю вверх. Звёзды всё те же. Они огромные и близкие. Над прорвою медвежьей / Звёзды вырастают с кулак размером!

Из-за них.

– Смотрите, какие звёзды!

Вода тёплая и маслянистая. Слишком жаркое лето. Даже в ста метрах от берега – тёплая. Опускаешь ноги вниз – ещё теплее. На берегу шумно, попсово, матерно и мусорно. «На моей Шестнадцатой…» Нет, нет! Стареть нельзя!!! Ворчат только старики.

Муж отмывает мне ноги от песка морской водой, набранной в бутылку.

Точно так же в детстве я отмывала ноги от песка морской водой, набранной в бутылку.

И из-за этого.

Возвращаемся минут через сорок. Таксиста нет. Я внезапно впадаю в бесшабашную весёлость и уговариваю всех поймать другую фару и тикать отсюда. Раз уж он не ждёт своих клиентов, а кастрюлит. А мои такие поря-а-а-дочные – менеджер звонит и возмущается в трубку, мол, где вы? Вам что, деньги не нужны?!

– Так даже двадцати минут ещё не прошло! – подъехав ещё через четверть часа, отвечает ей таксист.

Вот это моя Шестнадцатая. Время здесь всегда было – относительнее некуда.

– Где ты была полдня?! – строго спрашивала меня бабушка.

– Полдня?! Мне казалось – всего часик прошёл…

И из-за времени.

Возвращаемся куда более прямой дорогой.

– Я спать, – говорит издатель.

– Я спать, – говорит менеджер.

– Мы погуляем, – говорим мы.

– Завтра с утра телевидение! Тебе надо выспаться!

Единственное, что мне надо – это не чувствовать времени. А если мне что-то сильно надо…

Мы гуляем почти до утра. Сперва по Приморскому бульвару. Туда-сюда. От Пушкина и пушки – до Воронцовского дворца и колоннады. Затем по балкону полулюкса. Туда-сюда. Снова – от Пушкина и пушки до Воронцовского дворца и колоннады.