Морок - Михаил Щукин Страница 2
Морок - Михаил Щукин читать онлайн бесплатно
Юродивый перекрестился, громко хрустнул суставами и опустился на колени, прямо на истоптанный снег.
– Стой, не проходи. – Он перехватил ладонь девушки и прижал ее к своим синюшным губам. – Стой, не беги. Я знаю твой путь.
Девушка не испугалась, не отдернула руку, она лишь наклонилась и поцеловала Юродивого в голову, в мокрые, нахолодалые волосы.
– Поднимись, – сказала она. Голос был усталый и тихий, как у много пожившего человека. – Встань. Я недостойна, чтобы преклонять предо мной колени.
– Достойна. Ты еще не знаешь о своей будущей судьбе. Не беги ее и высоту не роняй, не опускай высоту до земли. Она – там… – Юродивый поднял над головой пальцы, сложенные в троеперстие, и указал на небо. – Не обмани тех, кто надеется на тебя, кто ждет спасения.
– На меня? Но я… я недостойна даже надежды.
– Достойна. Я тебе говорю.
– Кто вы? Откуда?
– Издалека. А имя одно мне – Юродивый. Я вижу. Тебя и продолженье твое. Помни мои слова. А теперь иди, иди и не оглядывайся.
Девушка пошла, но скоро замедлила шаги и едва не остановилась, желая, видимо, обернуться. Не обернулась.
Юродивый, не поднимаясь с колен, истово перекрестил ее в тот момент, когда она уже истаивала в сумраке.
В тот вечер члены муниципального совета отмечали рождение нового закона. Он состоял всего из двух пунктов: первый – отменяется смертная казнь, второй – разрешается эвтаназия.
Закон вступал в силу с завтрашнего дня.
Ресторан «Свобода» пыхал искрящимися огнями, расцвечивался ими изнутри и снаружи, напоминая издали огромный подсвечник, искусно отлитый из стекла и розового бетона. Венчала его блестящая металлическая игла. Она упруго взметывалась и уходила вверх, подпирая своим острием дымно-копотный полог. Выше металлической иглы в городе не стояло ни мачты, ни вышки, ни строения. Хозяин «Свободы» Бергов так и задумывал, когда закладывал ресторан. Но после, когда уже стройку закончили, неожиданно обнаружилось, что именно в этом месте, на центральной площади города, происходит игра света и, как следствие, обман зрения: церковные маковки казались выше иглы. На самом же деле – замеряли специально – игла поднималась на двадцать метров выше, чем крест. По этой причине Бергов намечал на будущий год новое строительство: основание иглы расширить, а острие вздернуть метров на пятьдесят. Тогда не будет никакой игры света, никакого обмана зрения, а будет так, как требуется: игла на своей высоте, храм – на своей.
Пока же все оставалось по-прежнему. Парили, чуть золотясь в сумерках, кресты и маковки, а ниже их светила огнями верхушка «Свободы». Влажные отблески соскальзывали на асфальт, на стекла и капоты машин, выстроенных в ровную линию на краешке площади. В центре площади, на мраморном постаменте, высилась чугунная плита, а на ней, выбитая в металле, – «Декларация свободного и демократического города». Она гласила:
«Отныне и навсегда!
1 – Человек рождается свободным, и свободу у него не может отнять никто.
2 – Человек может занять любую ступень нашей градации. Может стать:
– лишенцем, не обремененным никакими заботами; о нем заботится общество;
– твердозаданцем, не обремененным мыслями об устройстве жизни и дела;
– активистом, обремененным мыслями об устройстве жизни и дела;
– прорабом, обремененным интеллектуальной работой по устройству жизни общества.
3 – Все люди, живущие в городе, – граждане.
4 – Над гражданами не может быть никакого насилия.
5 – Все важные решения принимаются только путем демократического голосования.
6 – Смертная казнь – отменяется. Каждый гражданин имеет право попросить об эвтаназии».
Последний параграф выбили на плите сегодня утром, буквы еще не успели покрыть краской, и голый металл, обрызганный влажной моросью, поблескивал. Влага густела, и время от времени на мраморный постамент падали крупные капли.
Вечер в «Свободе» шел своим ходом. Гости, сидевшие в праздничном зале, хлопали в ладоши и требовали, чтобы хозяин вечера сказал слово. Бергов поднялся, и над столом залегла тишина. Тонкое лицо отливало прозрачной бледностью, по-женски большие, карие глаза блестели, и бокал в руке подрагивал – Бергов волновался. Говорил о выстраданной и полной наконец-то демократии, о милосердии к ближним и о том, что человек отныне свободен полностью – даже вопрос жизни и смерти решает сам, сообразуясь лишь с собственными желаниями.
– Наш двуглавый идеал – свобода и демократия! К нему мы стремились, и мы его достигли! – Так закончил Бергов и поднес к вздрагивающим губам краешек бокала.
Гости после этого поднялись и направились, не ожидая приглашения, к широкой лестнице.
– Бергов – особый человек! – наперебой говорили дамы, спускаясь по лестнице к проходу. – Таких людей – единицы. А в нашем городе он один!
На последних ступеньках лестницы гости замолкали и бесшумно входили под своды просторного перехода. На полу лежал черный ковер с длинным ворсом и глушил звуки шагов. Тишина абсолютная. На стенах перехода и на потолке располагались круги, ромбы и квадраты, выложенные из бесцветного стекла, с едва заметной, глубоко спрятанной внутрь подсветкой.
Холодные геометрические фигуры хранили в себе тайну, многим неподвластную, и чем дальше двигались люди, тем сильнее охватывало их волнение и хотелось поскорее миновать коридор.
Коридор выводил в совершенно круглый зал. Посредине его, круглая же, возвышалась эстрада, и на ней стоял огромный мужик с лохматой гривой совершенно седых волос. Руки – широкие, с длинными толстыми пальцами. В руках он держал балалайку, и она казалась игрушечной. Даже боязно было: вот вскинет он ее, ударит по струнам, и она развалится.
Гости вошли, встали вдоль круглой стены кругом. Мужик тряхнул гривой, медленно поднял хрупкий свой инструмент и безвольно уронил правую руку, наклонясь набок. Кровь прилила, и на могучей кисти набухли толстые жилы, готовые лопнуть в любой момент от внутреннего напора. Чуть заметно качнул мужик балалайку, и рука взлетела, пальцы ударили по струнам, и три тонкие, вздрагивающие проволочки отозвались многоголосым оркестром, повели сильный и плавный напев, который заполнил собою весь зал, не оставив и кусочка свободного пространства. Похожий на природную стихию, над которой человек зачастую не властен, напев всех подчинял себе. Но, властвуя над людьми, стоящими в зале, он не мог властвовать над самим залом. Не мог раздвинуть стены и рвануть, уносясь в поднебесье, на волю. И от этого, от невозможности вырваться, он становился еще яростней и пронзительней.
Волосы у мужика растрепались, падали на лицо, залитое потом, но он ничего не чуял, вынимая из балалайки последний и невозможный, казалось, всплеск. Губы изломались в надсаде, на них взбугрилась розовая пена. На пальцах он обил и оборвал ногти, из-под струн брызгала кровь. Он медленно приседал от напряжения, брюки на ногах натянулись, и сквозь материю проступили окаменевшие мышцы. Казалось – еще немного, и он вытолкнет напев в поднебесье, облегченно крикнет и рухнет во весь рост на эстраду. И вырвал балалаечник из инструмента последний всплеск, но звуки ударились в потолок и вернулись обратно. Мужик тут же, на глазах, съежился, пьяно шагнул к краю эстрады и сел. Разбитые пальцы выпустили балалайку, и она безголосо стукнулась о паркет.
Жалоба
Напишите нам, и мы в срочном порядке примем меры.
Comments