Безумие Дэниела О'Холигена - Питер Уэйр Страница 2

Жизнь насекомых понемногу вошла в норму. Пауки и муравьи заспешили по своим делам, устыдившись былого смятения, большинство блох и гнид пали жертвой измождения. Выполз червяк, что-то срыгнул и удалился туда, откуда приполз.

Время шло, и Дэниел зевнул под солнечным теплом, бальзамом, проливающимся сквозь парусину, обезболивающим и усыпляющим. Бог глубоко вздохнул. Ах, как бы он хотел провести здесь весь остаток воскресного дня!

Чтобы отвлечься от внешнего шума, Дэниел выкопал для дохлого трипса могилу. Ловко прижав головореза-богомола сучком, он умыкнул у него останки погибшего и принялся составлять из самых сообразительных муравьев похоронную процессию. Вскоре, к бешенству плененного богомола, недоеденные части трипса весьма торжественно повлекли. Череда аккуратно устроенных препятствий направляла скорбящих, и когда траурный кортеж прибыл к небольшой ямке, Дэниел конфисковал трипса и уложил его в могилу. Этот поступок изрядно озадачил скорбящих, и бог постарался облегчить их нарастающую неуверенность панихидой по усопшему, что потребовало его незамедлительного посмертного крещения. Бог остановился на имени Фабиан как, вероятно, наиболее правильном и достаточно нейтральном, дабы избежать в случае ошибки ненужных обид и кривотолков.

«Возлюбленные мои, когда тот из нас, кто был дорог многим и с кем расправились с такой незамысловатой жестокостью, внезапно призван, — здесь бог пронзил взглядом хмурого богомола, — мрачное чувство безысходности и тщеты бытия проникает в ткань нашей повседневной жизни. Однако, скажу я вам, и останки Фабиана будут мне верным свидетелем, в этом фатальном мире успех и неуспех — бессмысленные критерии. Единственное, что имеет значение, — это триумф всего, что возвышенно, над всем, что посредственно. Возвышенное поражение намного превосходит посредственный успех и гораздо реже его, ибо мир засорен посредственностью, случайное соединение которой со склонностью к тяжкому труду обрекает самых упорных на успех, невзирая на его ничтожное качество.

С другой стороны, возвышенное предприятие, благородная мысль, дерзновенное деяние уже являются сообразно своей сущности таковыми, независимо от их успеха или неуспеха, и совершенно не зависят от наличия результата. Величественная дамба смелой конструкции, героически перекинутая через дикую предательскую реку, остается таковой, даже если она обрушится и смоет тех, кому призвана была служить, с земли в океан».

При этих словах богомол ускользнул из-под сучка. Метнувшись к могиле, он эксгумировал трипса, вызывающе вандалическим жестом откусил ему голову и убежал прочь, стиснув в жвалах то немногое, что от него уцелело. Дэниел принялся уже сколачивать из участников похоронной процессии отряд преследователей, как вдруг упавший шезлонг был с него поднят и радужные чары оказались напрочь разбиты ничем не сдерживаемым потоком яркого света, порывом василискова дыхания и хорьей мордочкой Нила Перкиса.

— Ты в порядке, Дэниел?

— Перкис, ты только что растоптал похороны.

— Извини.

— Ничего страшного, ритуал вчерне уже завершен.

Нил Перкис собрал шезлонг и установил его.

— Лучше бы устроил свою экспозицию.

— Вот моя экспозиция, Нил. — Дэниел О'Холиген указал на шезлонг и мандолину, прислоненную к столбику с табличкой.

— Здесь не самое удачное место. Средневековая литература должна находиться в павильоне факультета коммуникации, а не скрываться за ним. Люди тебя не заметят, Дэниел.

— Слава Аллаху! — Дэниел осторожно опустился в шезлонг.

— Я имею в виду абитуриентов и их родителей.

— Я тоже. Здесь мое убежище, Перкис, в этом свихнувшемся мире.

Дэниел извлек из своего одеяния толстый журнал «Медиевист», открыл на случайной странице и углубился в чтение.

Перкис, непроницаемый для намеков, оглядел небольшую полулежащую фигуру.

— Я никак не могу себе представить…

— Я знаю, Нил. Это твой самый серьезный недостаток.

— Нет, я имею в виду, кто ты такой?..

— Кто я такой! Опять экзистенциализм, Нил? Должен предупредить тебя в последний раз: ты слишком интеллектуально вял, чтобы с пользой трудиться над чем-либо, кроме своей лженауки семиотики. До скорого.

— Нет, я просто хочу знать, кого ты пытаешься изобразить? Эта краска на лице, эта загадочная одежда…

— Ты не знаешь, Нил? Неужели не знаешь?

Нил Перкис, изо всех сил стараясь знать, рассматривал рассевшуюся перед ним хрупкую конструкцию. Большая часть Дэниела была упакована в красно-желтое клетчатое трико с грязными желто-лиловыми лентами, привязанными к запястьям и щиколоткам. Туфли из обмякшего синего шелка с заостренными носами и болтающимися на концах колокольчиками, свисали с края шезлонга. На другом конце тела, на расстоянии в каких-то пять футов, располагалась замечательная Дэниелова голова, покрытая бледной, как рисовый пудинг, веснушчатой кожей, — ворчливая бесформенная масса, из которой торчала сердитая поросль бороды, бровей и волос. На передней части головы было оттиснуто лицо стрелка «Шин фейн», ^[2] с чертами, отточенными в тысяче потасовок. Это было не столько лицо, сколько промежуток, выхваченный между рыжими волосами, кусок открытого пространства, из которого на Перкиса таращились два серо-зеленых глаза — по причине мощных, без оправы линз, они казались тревожно выпученными, как будто их хозяин страдал базедовой болезнью или буйным помешательством. В пользу последнего свидетельствовали широкие мазки румян, цинковых белил и пурпурного грима, образующие слой флюоресцентной жирной грязи на большей части лица. Все это увенчивал красного шелка шутовской колпак, расшитый бубенцами, которые, как сообразил Перкис, неким образом были связаны с трико, лентами и синими туфлями.

— И все-таки я не могу понять.

— Ну же, Нил! Мой облик до боли правдоподобен.

— Что-нибудь из Уолта Диснея? — обеспокоился Перкис.

— Спасибо, Перкис. Ты свободен.

Фантастическое лицо исчезло за «Медиевистом». В поисках дальнейших подсказок Перкис проэкзаменовал прочие принадлежности экспозиции «Средневековая литература». Рядом с шезлонгом, косо вогнанная в землю, торчала подпорка для помидорной рассады и прикнопленная к ней картонка со словами «Средневековая литература», написанными настолько небрежно, что их было почти не разобрать. На подпорку опиралась мандолина.

— Но почему мандолина, Дэниел?

— А почему бы и нет?

— Один из семи гномов?

Ответа не последовало, и Перкис отбыл к своему семиотическому стенду в павильоне факультета коммуникации. В удовлетворительно опустевшем ландшафте Дэниел замкнул свои глаза, уши и мысли для окружающей действительности и вернулся к статье «Рыцарские турниры в песнях и легендах Средневековья» патриарха университетских медиевистов Туда Кнутсена из Стокгольмского университета.