Случайный турист - Энн Тайлер Страница 2

Мэйкон думал, что после ухода жены дом покажется просторнее. Но в нем вдруг стало тесно. Окна сжались. Потолки давили. Настырная мебель как будто осаждала.

Сарины вещи, конечно, исчезли – всякая мелочь вроде одежды и украшений. Но неожиданно оказалось, что и кое-какие крупные предметы несут отпечаток ее личности. Ящики раскладного стола в гостиной, забитые надорванными конвертами и неотвеченными письмами. Приемник в кухне, настроенный на станцию «98 Рок». («Надо знать, чем дышат мои ученики», – говаривала Сара, когда, напевая, проворно накрывала завтрак.) Шезлонг, захвативший единственный солнечный пятачок на заднем дворе, – там она загорала. Разглядывая цветастое сиденье, Мэйкон поражался тому, что пустота может быть так полна следами человека: он слышал легкий аромат кокосового масла, всегда навевавший мысли о пина-колада, видел широкое блестящее лицо, непроницаемое за темными очками, и ладную фигуру в купальнике с юбочкой, о котором Сара слезно молила на свое сорокалетие. В душевом поддоне остались волосы из ее роскошной шевелюры. Опустевшая полка в шкафчике для лекарств, заляпанная сизоватыми пятнами жидких румян, мгновенно вызывала в памяти ее облик. Мэйкон всегда бранил жену за неряшливость, но сейчас эти пятна казались трогательными, словно разноцветные игрушки на полу, оставленные ребенком, которого отправили спать.

Средних размеров дом ничем не выделялся в ряду таких же домов на улице в старой части Балтимора. Раскидистые дубы укрывали его от палящего летнего солнца и вместе с тем защищали от ветра. В квадратных комнатах царил сумрак. Из Сариных вещей в шкафу остался только коричневый шелковый кушак, висевший на крючке, а в ящиках комода – ватные шарики и пустые флаконы из-под духов. В прежней детской был идеальный порядок, точно в гостиничном номере. Кое-где в доме слышалось что-то вроде эха. Мэйкон подметил, что по дому ходит бочком, стараясь не задеть мебель; он будто сомневался, что здесь его возьмут в постояльцы. И казался себе долговязым. Неуклюжие ступни где-то далеко-далеко внизу. В дверных проемах он пригибался.

Ну вот, говорил он себе, выпал шанс все переделать. В нем разгорался легкий неуместный интерес. Домоводство требовало определенной системы, чего Сара никак не понимала. Она была из тех хозяек, у кого вся посуда без разбору свалена в кучу. Ей ничего не стоило запустить посудомоечную машину ради горсти вилок. Мэйкона это раздражало. Он был противником посудомоечных машин вообще, считая, что они жрут электричество. Это было, можно сказать, его хобби. Экономия электроэнергии.

Теперь кухонная раковина всегда была наполнена водой с раствором хлорки, куда отправлялись грязные тарелки. Через день Мэйкон вынимал затычку и окатывал посуду очень горячей водой. Затем складывал тарелки в моечную машину, которая в его новой системе превратилась в объемистый посудный шкаф.

Когда он, скрючившись над раковиной, включал кран, зачастую возникало чувство, что Сара за ним наблюдает. Казалось, стоит скосить глаза – и он ее увидит: руки сложены на груди, голова склонена набок, четко очерченные пухлые губы задумчиво поджаты. На первый взгляд за ним просто наблюдали; на второй взгляд над ним (уж конечно) потешались. В глазах ее тлел хорошо знакомый огонек. «Понятно», – кивала она в ответ на какое-нибудь его пространное объяснение, и тогда он подмечал и огонек, и предательскую усмешку, затаившуюся в уголке рта.

В том видении (если это можно назвать видением, поскольку он ни разу не обернулся) Сара была в ярко-голубом платье, которое носила на заре их супружества. Бог его знает, когда она его выкинула, но, конечно, очень и очень давно. Казалось, это призрак умершей Сары. В каком-то смысле, думал Мэйкон, выключая воду, она и впрямь умерла – та юная пылкая Сара, обитавшая в их прелестной первой квартире на Колд-Спринг-лейн. Мэйкон пытался вспомнить то время, но мысль, что Сара его бросила, искажала ее облик. Он представлял их знакомство в ту пору, когда оба только что вышли из детства, и теперь оно воспринималось всего лишь началом разлуки. В тот первый вечер, когда она, взглянув на него, погоняла кубики льда в бумажном стаканчике, оба уже начали движение к своему последнему тяжкому и горестному году вдвоем, к взаимной отчужденности, когда что ни скажешь, все невпопад. Они уподобились тем, кто, раскинув руки, бежит навстречу друг другу, но промахивается и, разминувшись, разбегается в разные стороны. В результате все окончилось ничем. Мэйкон уставился в раковину, ощущая ласковое тепло, исходившее от тарелок.

Что ж, надо жить дальше. Надо жить дальше. Мэйкон решил поменять утренний душ на вечерний. Казалось, так выражается его приспособляемость, этакая живость духа. Принимая душ, он напускал воды в поддон и, энергично топтался по белью, в котором был нынче днем. Потом выжимал и развешивал сушиться. Затем облачался в приготовленное свежее белье, тем самым избавляясь от стирки пижамы. Теперь в еженедельную стирку отправлялись только полотенца и простыни – полотенец всего два, но простыней куча. Последнее объяснялось тем, что Мэйкон разработал систему, позволявшую еженощно спать на чистых простынях, не утруждаясь застилкой постели. Он давно предлагал эту систему Саре, но та закоснела в своих привычках. Идея была в том, чтобы вообще отказаться от постельного белья, заменив его этакими огромными конвертами, на швейной машинке состроченными из простыней. Мэйкон мысленно окрестил свое изобретение «Нательным мешком Мэйкона Лири». Новшество не требовало, чтобы его подтыкали под матрас, не сбивалось и не съезжало, легко заменялось и весило идеально для летних ночей. Зимой, конечно, пришлось бы чем-нибудь утепляться, но о зиме Мэйкон пока что не думал. Хватило бы сил прожить нынешний день и перебраться в следующий.