День рождения Омара Хайяма - Фазиль Ирзабеков Страница 2

…и это напоминало чем-то театр перед самым началом представления, тот волшебный миг, когда медленно гаснут светильники и смолкают шорохи, затихает речь и наступает тот непередаваемый трепетный миг, когда всё уже потонуло во тьме, а занавес вот-вот упадёт…

В надвинувшемся зловещем затишье неуютно почувствовали себя дети – стайка мальчишек, сбившихся в тесную кучу под чёрной дворовой лестницей.

В этот невыносимо душный липкий час в навечно пропахшем кошками углу, пиная друг дружку локтями, толкая в грудь, а кто позадиристей – и в лицо кулаком, затыкая болтунам рты перепачканными ладонями, шикая непрестанно, то и дело прикладывая указательный палец к губам и страшно тараща глаза, громко сопя и брызгая слюной, сочиняли они какой-то важный документ.

Слог и содержание рождались буквально в муках. И было это нечто страшное и торжественное: не то клятва, не то приговор.

Заметно выделялся среди них смуглый кучерявый мальчик, пожалуй, самый младший в компании, с большими прекрасно опушенными грустными глазами на некрасивом худом личике. Некоторые из взрослых поговаривали о нём с лёгкой опаской, что, мол, умён и грамотен не по годам, а что растёт медленно, так это именно потому, что рано и о многом начал разуметь.

Он сидел сейчас в белых коротких штанишках на пяти сложенных кирпичах и старательно записывал что-то в тонкую ученическую тетрадь, которую придерживал на подранных коленках. Был серьезен и держался с подчеркнутым достоинством, а писал почему-то химическим карандашом, часто смачивая его полными, красиво изогнутыми, словно с чужого лица, перемазанными губами.

Валентина Мстиславовна, одиноко доживающая в тесной комнатке на втором этаже, этот последний тускнеющий осколок некогда знатного рода, нарекла эту его особенность «луком амура». Манера изъясняться несколько вычурно была, похоже, её последней, чудом сохранившейся дворянской привилегией. Но это шло ей, хотя и вызывало нередко плохо скрываемые насмешки, но она, казалось, и не замечала их вовсе. Более того, шло удивительно, как фарфоровые, промытые до единой, тонкие морщинки – её умному личику, хранящему следы былой привлекательности, застиранные кружева – немногим ветшающим туалетам, а поблёкшим, в мелкий цветочек, обоям – подслеповатые дагеротипы её славных родичей, давным-давно вымерших.

Ребятня охотно оказывала даме разные мелкие услуги: сбегать за хлебом, вынести мусорное ведро или поднять уроненную во двор бельевую прищепку. Словом, все те пустяки, которых домашние добивались от них нередко боем. И ведь дело не только в конфетах или печенье, неизменно вознаграждавших услужливость, вовсе нет. Дело тут было в ином: каждому ребёнку страстно хотелось хотя б один-единственный разочек побывать в её удивительном, не похожем на многие иные, жилище из другого, загадочного времени, что однажды так таинственно и навсегда оставило нас.

В особенные минуты чрезвычайного расположения духа увядающая аристократка обращалась к знакомым мужчинам всех возрастов с капризным полушутливым требованием обращаться к ней ласково, а именно: «Свет моих очей». Так и звали её за глаза насмешливые туземные соседки.

Девочки обмирали, слушая рассказы счастливчиков. Каждая мечтала подержать в слабеющих от восторга, самим себе не верящих руках изящный лорнет с ажурной рукоятью из слоновой кости. Или обмахнуться, раскрыв во всю его фантастическую ширь, сказочным веером из перьев настоящего страуса, дабы вдохнуть, замирая, от плавного его качания, вместе с горестным запахом неумолимого тлена дряхлеющий аромат полузабытых умирающих духов. Можно ещё – если уж совсем повезёт – полистать, всякий раз в предвкушении чуда, бархатные неподъёмные альбомы с золочёными вензелями, а в них – стихи, выведенные старательной рукой безнадёжно влюблённого каллиграфа… Но тщетно! Путь сюда был им заказан на веки вечные. «Свет моих очей» чуралась всех женщин, независимо от возраста, делая исключение лишь для немногих, но и с теми общалась неохотно, дозированно (её словечко!), разве только в случае крайней нужды.

Бездетная, к мальчику она относилась с деятельной нежностью, грозилась выковать из него истинного рыцаря, каждый раз плохо сдерживая восторги от лицезрения его лубочных губ и ресниц. И не только ровесницы из соседней школы для девочек и молодые соседки по дому, но даже их мамы и старшие сёстры считали необходимым при встрече подробно расспросить второклашку об учёбе, здоровье домашних и прочих глупостях, откровенно любуясь этими его «прелестями».

Дерзить тогда он ещё не умел, был по-восточному вежлив, но смущался безумно, а потому взял привычку, беседуя, как можно дольше не смыкать век, от чего глаза потом чесались и краснели, приходилось часто моргать. Губы же он прикусывал – они потом кровоточили и покрывались изнутри долго не заживающими язвочками. Не помогали даже угрозы домашних, что от этого может случиться страшная болезнь – рак.

…Теперь, когда Зейнаб решилась-таки прийти в этот дом и с её появлением над обычно шумным двориком нависла недобрая тишина, мальчик первым высунулся из укрытия. Его охватило волнение. Подумалось, что вот оно, наконец, и наступило… Он спешно уговорил соратников перейти в подвал, подальше, чтобы уже там, и как можно быстрее, все, наконец, и завершить.

Старательно выведя последнее слово, он послюнявил лиловыми губами карандашный огрызок, поставил три восклицательных знака и закрыл кавычки. Затем бегло, сильно понизив голос, перечёл текст. После чего в последний раз попытался убедить мальчиков заменить одно очень нехорошее слово на просто нехорошее. Наткнувшись на единодушный отказ, вздохнул и, кажется, смирился. Дело было за малым: аккуратно переписать вымученное на большой белый лист. И только потом пририсовать по углам таинственные символы и грозные знаки.

Спешно расстелили в два слоя старые газеты, положили на них бумагу, придавили её коленками, грубо расхватали цветные карандаши и жадно принялись за творчество: отпихиваясь пыльными головами, больно наступая на растопыренные пальцы, высунув пересохшие языки, размывая кой-где рисунки каплями обильного пота… шумно дыша широко раскрытыми ртами – совсем как стая взбешённых от жары собак. Все молча.

И хотя мальчик любил рисовать, он незаметно покинул единомышленников и вынырнул во двор, который сразу же показался лучшим местом на земле после затхлого сумрака с его вечной сыростью и едкой неистребимой вонью, толстой доисторической чёрной паутиной, покрытой плотным слоем махровой пыли, с узорчатыми липкими блёстками, что оставляют на облупленных, затянутых бархатистой плесенью стенах неспешные фиолетовые слизни, да ещё гадкими назойливыми насекомыми и ещё чем-то невыразимо мерзким, что доживает, пугая маленьких детей, в заброшенных подвалах старых домов.

Первоначально затея эта целиком и полностью принадлежала кучерявому писарю, и ему так хотелось вместе с посвящёнными довести её до финала, а потому он оставлял их сейчас неохотно. Но то, что должно было произойти здесь сегодня, – он чувствовал это всей своей кожей, – волновало его больше. Ибо речь шла о друге.

Тем, кто и вправду считал их друзьями, оставалось лишь недоумевать по поводу такой внушительной – аж в девять лет! – разницы, которая должна бы изрезать это космическое пространство частой сетью глубоких незаполнимых рвов. Но этого всё не случалось. У каждого из них, конечно же, была куча приятелей из числа сверстников, что непостижимым образом никак не мешало их взаимной приязни, которая всё росла.