Заложницы вождя - Анатолий Баюканский Страница 2

Воспоминания Бориски прервал одиннадцатилетний веснущатый Гришуха — посыльный сельсовета. Скинул, как учили, с головы рваный малахай, тронул Бориску за рукав:

— Слышь, паря, ты — жиденок? Ежели ты, то айда в правление.

— Моя фамилия Банатурский. А зачем идти? — Бориска недоуменно глянул на пацана: от горшка два вершка, а уже на службе состоит. Нехотя поднялся с земли, отряхнулся. Вяло подумал о том что, следовало бы нарвать шпингалету уши за «жиденка», но передумал: «Пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили».

— Тебя сам председатель кличет. Прям так и наказал: «Найди седого жиденка и зови ко мне».

Делать было нечего. С утра сосало под ложечкой, очень хотелось есть. Когда лежишь, голод словно утихает, как встанешь — будто хищный зверек впивается в желудок и рвет его на части. Бориска встал и пошагал за Гришуткой, с тоской думая о том, куда его определит правление на работу. Лодырем себя никогда не считал, но нынче вовсе не было сил, руки и ноги, словно чужие, висели плетьми, голова кружилась даже во сне. И вдруг почти на ровном месте Бориска остановился. Случилась непредвиденная заминка. До правления было рукой подать, но на пути оказался ручей. Так себе, ручеек, шириной не более метра. Бориска загляделся на цветущий луг и едва не свалился в этот ручей. Встал на камешек, не представляя, каким образом сможет преодолеть водную преграду. Гришутка, легко перемахнув ручей, оглянулся:

— Ты, чо, седой? Иди сюды!

Бориска растерянно развел руками. Как объяснить деревенскому огольцу, что он по гладкой-то дороге передвигается мелкими шажками, по-стариковски, а тут… море не море, но, попробуй, преодолей. Прыгать давным-давно разучился. Знал бы Гришутка, что всего два года назад, он, спортивный малый, уличный задира, играючи переплывал Малую Невку, чтобы без билета попасть на стадион, на футбол. Война изломала его, сделала инвалидом. Так и стоял он в полном смятении, клял в душе собственное бессилие, не замечал слез, градом катившихся по лицу. И уж совсем не подозревал, что его переживания, оказывается, приметили мужики из окон правления. Они никак не могли понять, в чем дело, видя, как неловко топчется Бориска на одном месте, а когда до них дошло, заохали, закачали седыми головами. Потом из дверей правления вышел однорукий конюх Стяжкин, шагнул к Бориске, молча сгреб его единственной рукой в охапку, легко «переправил» на другую сторону ручья. Потом почесал пятерней затылок: «Господи! Отец наш! Спаси и помилуй! Прости мою душу грешную! Что с парнем-то, ироды, сделали. В домовину и то краше кладут».

Как позже узнал Бориска, в правление его вызывали для того, чтобы вместе с тремя деревенскими девками отправить на заготовку леса, но, увидев его «переправу» через ручей с помощью Стяжкина, дружно отказались от первоначальной задумки, после недолгого совета подыскали подходящую работу, определили сторожем на гороховое поле. Мужики, конечно, понимали, что ставят на поле «чучело», однако лучшей работы для пацана не нашли. В тот же день его отвезли на подводе на край узкого клина, засеянного горохом. Поле уже сильно зажелтело — сроки подошли, а убирать урожай было некому. Бабы соорудили «сторожу»— шалаш из еловых веток — и уехали в деревню, оставив Бориску одного в бескрайнем поле.

Странная выпала ему служба. Бориску боялись, наверное, только птицы. Местные же пацаны увидели в новом «стороже» любопытную забаву. Они вплотную подбегали к его шалашику, кривлялись, задирали «сторожа»:

— Эгей, «выковырянный»! Глянь, сколько я гороху нарвал. Полну пазуху и еще мешок. Догонишь, турнепсинку дам! Слабо догнать, слабо!

Более задиристые просовывали в шалашик головы, тыкали в Бориску палки, всячески поддразнивали. Однако и эта забава вскоре деревенским надоела, и они оставили «сторожа» в покое. Теперь он мог часами лежать на спине, глядя на небо и думать свою бесконечную думу о смысле жизни.

Ближе к осени, когда, наконец, убрали горох, Бориску определили подменным ездовым в обоз, который переправлял в район зерно, а оттуда доставлял в Замартынье соль и продукты. Старший конюх Стяжкин специально выделил для «выковырянного» смирную облезлую кобылу, поставил его телегу в середину обоза.

Когда над избами Замартынья замела первая поземка, Бориску, малость окрепшего и посвежевшего, вновь пригласили в правление сельсовета. На сей раз он добрался туда вполне благополучно. В просторной бревенчатой избе клубами плавал сизый махорочный дым, хотя на лавке сидело всего два человека — одноглазый председатель сельсовета по фамилии Пятнышев и седобородый, похожий на святого угодника, мужик с костистыми крестьянскими ручищами.

— Вы меня вызывали, товарищи? — вежливо спросил Бориска, заглядывая в дверь.

— Пошто так говоришь? Приглашали тя, милок, приглашали, — подозрительно-любезно поправил председатель. — Да ты, брат, садись, в ногах правды нет. — Придвинул парнишке глиняную крынку с молоком. — Отведай-ка перво-наперво парное, от Грунькиной коровы, больно баское.

— А дальше что? — Бориска, чувствуя какой-то подвох, не трогал крынку с молоком.

— Апосля и потолкуем по-родственному. Ты хоть и жиденок, но… мы слыхивали, будто бы ваша нация сговорчивая. Можа и мы с тобой сговоримся.

Бориска вовсе отставил крынку, с трудом подавил в себе желание возмутиться, оговорить простодушного старика, мол, какой я вам жиденок? Мать, правда, рассказывала, что его отец — еврей, однако что из этого следовало, Бориска никак понять не мог. В Ленинграде его никто этим не корил, там все жили в дружбе, а тут… К тому же он и отца-то своего ни разу в глаза не видел. Однако, похоже, что это гнусное пренебрежительное словечко «жиденок» доставляет им огромное удовольствие, будто хмельной браги хватанули. Однако на простодушном лице председателя сельсовета Бориска не разглядел ни ехидства, ни желания его оскорбить. Видать, сам-то он за всю жизнь не встретил ни одного еврея, но… Бориска с опаской принял наполненную до краев кружку с молоком, сглотнул слюну. Потом осторожно сделал глоток, оглядел обоих стариков: «С каких это пор он, «выковырянный», стал желанным гостем в правлении? Правда, в деревне их жалели, терпели, однако за глаза охотно называли «антилигентами», «белоручками», «захребетниками», ибо и впрямь ни один из приезжих не был в состоянии оказать местному колхозу помощь.

Председатель сельсовета степенно, будто подчиненный у начальника, принял из рук Бориски опорожненную кружку, жестом пригласил его занять место на широкой деревенской лавке, до блеска отполированной крестьянскими задницами.

Оба мужика начали исподволь выспрашивать Бориску, как ему живется в Замартынье, будто бы вся житуха ленинградских «выковырянных» не проходила перед их собственными глазами.

— Пожалуйста, товарищи, вы сразу мне скажите, что нужно от моей персоны? — не выдержал наивного хождения вокруг да около неглупый Бориска. — Может, какое важное дело хотите поручить? В Ленинграде, в ремесленном, я учился на столяра-краснодеревца, но сразу скажу: топором и гвоздями орудовать нас не учили, готовили мастеров для работы на деревообрабатывающих станках. Мы — не плотники. — Выпалив столь пространно свое соображение, Бориска почувствовал облегчение. Теперь старики поймут, с кем имеют дело.