Тень без имени - Игнасио Падилья Страница 2

Даже сегодня мне трудно понять, почему я всегда представлял себе этого человека как утонченного викторианского кавалера, возможно офицера в отставке, одно лишь присутствие которого наполняло рекрута смешанным чувством ужаса и уважения. Возможно, когда-то сам мой отец описал его так в своем стремлении скрыть от нас действительное содержание сцены и трагичность ее последствий. А может быть, просто безбрежное воображение породило во мне этот образ. По прошествии нескольких лет моя мать также сумела поставить его на соответствующее место. Персонаж из поезда, сообщила мне она между всхлипываниями, когда мы покидали зал суда, был всего лишь молодым человеком из провинции, который сумел использовать влияние своего далекого дяди для того, чтобы избежать призыва и получить место стрелочника в Зальцбургском округе. В соответствии с собственным вымыслом моя мать описала мне загадочного игрока как алкоголика, человека неуравновешенного и непорядочного, который находил болезненное удовольствие, обманывая праздных путешественников или подростков, готовых играть с посторонним на свою небольшую собственность. В связи со всем этим, неизвестно почему, когда произошло крушение и судьи приняли решение о предумышленной халатности стрелочника Кретшмара, материнское описание странного путешественника трансформировалось в моем сознании таким образом, что из приятного викторианского человека он превратился в ужасающе темную личность. Вскоре славный образ настоящего Виктора Кретшмара полностью растворился в моей памяти перед ясностью, с которой я начал воскрешать в воспоминаниях моего молодого отца, охваченного страхом и внезапно атакованного этим пьяным подобием Мефистофеля, не замедлившего лишить его крон, на которые отец намеревался подарить себе последние дни в Белграде.

Мой отец никогда не являл собой примера умеренности. Он не отличился этим качеством и в ту ночь, когда в течение нескольких минут оказался лишенным всего своего состояния. Не думаю, что этот первый грабеж имел место, как хотела бы представить моя мать, в результате игры в шахматы. Более правдоподобно думать о тривиальном покере с краплеными картами или о махинациях, изученных в баре с плохой репутацией. С другой стороны, я сомневаюсь, чтобы мой отец придал большое значение потере денег, которые в любом случае он вскоре растратил бы на турецкие сигареты или венгерских проституток. Напротив, тем, что подвигло его к продолжению игры и переходу к шахматам, в которых он был более опытен, являлась насущная необходимость победить, по крайней мере один раз, до того как вражеская артиллерия завершит свою работу по его уничтожению. Его соперник, должно быть, интуитивно увидел в его глазах это желание триумфа. Возможно, он и сам почувствовал, что пришла пора поставить все на кон уже не в картах, а в той игре, которую он тоже должен был знать досконально и считал достойной ужасных ставок, которые оба пассажира собирались сделать за столиком этого несчастного вагона.

Настоящий шахматист, говорил мне отец, объясняя правила профессиональной игры, способен с первых же ходов распознать своего противника, и обычно он соглашается на партию, если уверен, что правильно оценил силы своего соперника. Ставкой в этой божественной игре должно быть что-то столь же важное, как и сама жизнь. Мне неизвестно, кто из двоих сделал изначальное предложение и в какой момент появилась шахматная доска. Несмотря на то что всю эту историю окутывает туман, условия партии были определены с самого начала: если мой отец одержит победу, противник займет его место на Восточном фронте, уступив отцу место стрелочника в девятой будке на линии Мюнхен — Зальцбург. Если же, напротив, мой отец потерпит поражение, он будет обязан застрелиться до того, как поезд придет в конечный пункт назначения.

Хотя подобный спор, связанный с самоубийством, кажется абсурдным, он был достаточно распространенным явлением в те скорбные времена, когда жизни и судьбы не имели особого значения: власти империи мало интересовала личность рекрута или стрелочника, если один из них занимал вакантное место на Восточном фронте. В этой войне, которой, казалось, не будет конца, рано или поздно все заканчивали, истекая кровью в одной и той же траншее. Их имена, как и их жизни, уравнивались в конце концов в полной анонимности. Иногда я думаю, что спор как таковой никогда даже не касался, как утверждала моя мать, стремясь скрыть суицидальные наклонности Кретшмара, той мифической копилки, полной золотых монет, которую моя бабушка дала при прощании последнему из сыновей. Мне кажется более вероятным, что эти деньги, если они и существовали, были проиграны еще раньше. Напротив, идея о том, что человек из поезда был расположен играть на жизнь с тем, чтобы увидеть смерть своего противника, кажется мне более последовательной, учитывая то, какое почти священное значение придавал мой отец шахматам, а также имея в виду то состояние, в которое привел отца этот дьявольский пассажир, ибо, даже выиграв, отец получал во всех смыслах пустое существование.

К несчастью, той ночью мой отец этого не понял и предпочел пустить в ход свои лучшие тактические приемы с беспредельной скупостью, рассчитывая получить сокровище, о котором он даже не смел мечтать. Годы, сегодня я это знаю, показали бессмысленность его победы, но в тот момент, несомненно, отец считал свой спор со стрелочником обещанием бессмертия, а не той медленной агонией, которая в действительности ждала его в девятой будке линии Мюнхен — Зальцбург.

Партия в шахматы не должна была длиться долго, потому что поезд уже подходил к Вене. Мой отец одержал победу и обменялся удостоверениями личности со своим противником. В награду за свое мастерство в шахматной игре он получил вдобавок железнодорожную форму настоящего Виктора Кретшмара вместе с маленькой доской для шахмат, на которой отец разыграл свою судьбу и которую он хранил в сундуке вплоть до дня, когда его осудили. Теперь все это принадлежало отцу, как и сама его жизнь, которую он той ночью вырвал из рук смерти.

Мой отец добросовестно исполнял обязанности стрелочника в течение пятнадцати лет. Вначале никто не замечал в нем ни малейших признаков беспокойства, ни малейших угрызений совести, которые могли бы пролить свет на его обман. Однако постепенно эта чужая жизнь отравляла тело и душу отца, вплоть до превращения его в тень. Чрезмерная любовь отца к железным дорогам была маской, при помощи которой он сумел обмануть всех, за исключением моей матери, наделенной, как никто, интуицией в отношении всех тех событий и явлений, которые другим людям отнюдь не были очевидны.

С первого дня мой отец с максимальным усердием вживался в новую оболочку. Девятая будка находилась на западной границе Зальцбургского округа, в часто посещаемом, особенно во время войны, месте. В соответствии со своим назначением пост располагал помещением необычайно больших размеров — для таких, как отец, выросший в известном своей нищетой Ворарльберге. Эта постройка превратилась в жилище незаконнорожденного Виктора Кретшмара, происходившего из Галиции и освобожденного от воинской службы из-за поражения дыхательной системы — вначале симптомы этого заболевания отец старательно симулировал, но впоследствии они исчезли. Очень скоро окрестные жители привыкли к его присутствию, стали звать отца Виктор Кретшмар, да и сам он уверился в том, это имя принадлежало ему. Его пост не требовал ничего, кроме наивысшей пунктуальности, чтобы осуществлять целесообразный перевод стрелок в будке и время от времени посылать вышестоящему начальству однообразные отчеты. Это праздное и погруженное в рутину существование не замедлило привести его к поиску в деревнях, расположенных неподалеку, женщины, способную помочь отцу поселить в служебное помещение многочисленную семью, которую он очень хотел иметь.